Свое хозяйство отвлекло Люську. Ёй захотелось денег. Подружились с Зойкой, работавшей в винном магазине, нашла себе место. Туг уж «любви» было поменьше, зато воровства больше. Скандалы и драки тоже случались, участковый Иван Палыч был прав. Когда на некоторое время винный прикрыли «по указу», то Люська пристроилась надомницей, но зато варила самогон. Где-то пару раз она выходила замуж. Расписывалась, кстати, не с самыми плохими парнями, но переделать ее они не могли. Один, который был помягче, сам подал на развод и тихо уехал. Другой — отдубасил Люську и пойманного с ней ухажера до полусмерти, за что и сел, бедняга, аж на восемь лет. Как уж его там судили — неизвестно, только Люська была очень довольна — ей сразу дали развод.
И вот, прожив двадцать восемь лет, сегодня от совершенно незначительного ласкового слова она вдруг пожалела о том, о чем раньше не жалела никогда.
Права отпускать грехи Сереге никто не давал. Он мог только упрямо повторить:
— Ну, было и было… Быльем поросло. Живи… Если видишь грязь — не плюхайся в нее. Чего вроде проще…
— Знаешь, — прохлюпала Люська, — меня ведь опять посадить могут… Запросто. Зойка меня вот так держит. Запутала. Если брошу все дела — тут же сяду. У ней наверху лапа есть. А у той лапы — своя. Мафия!
— Да ладно, — отмахнулся Серега, — живи, как получается. Мафия, не мафия, а бери поменьше или лучше ничего не бери. Уйди куда-нибудь. От вина прибытка нет. Вон в клубе три должности уборщиц свободны. «Береты» вместо них прибираются, а деньги в экономии. Зарплату нам прибавили.
— Семьдесят колов не деньги, — усмехнулась Люська, — а три участка ваш Федорович не даст. Да и вам нет резона брать. В кооператив, что ли, податься? Только у них своя мафия, связываться боюсь. И рэкетов боюсь.
— Пуганая ты какая, — вздохнул Серега. — А я дурак. Живу как улитка, домик с собой таскаю. Прости, что ничего тебе доброго не могу сказать и утешить не могу — сам ничего не знаю. Куда все катится — аллах ведает!
— Да чего там… — проговорила Люська. — Будем жить, раз еще живы, верно?
Она успокоилась, у нее сквозь невысохшие слезы уже проблескивали страсть и желание. Сереге стало немного не по себе: как теперь обходиться с ней? Ведь так легко было вернуть все к прежнему, к угарному насыщению, к бешеному азарту, уходящему после того, как все кончено. Это был бы обман, предательство. Сейчас все должно быть по-другому или не быть вовсе. И нельзя было играть, потому что получился бы фарс, такой, как во второй день, когда был роскошный ужин, танцы и «продолжение ужина». А нужно было нечто настоящее, неподдельное. Как раз то, чего у них не было…