Три или четыре дня спустя Римини стоял буквально в метре от места, где происходили эти бурные события, и придерживал перебинтованной рукой планшет с почтовым формуляром, а другой — левой — изображал пародию на подпись в ячейке напротив своей фамилии; в обмен на это свидетельство его инвалидности астматически кашляющий почтальон выдал ему небольшой, но достаточно пухлый конверт. На этот раз внутри была фотография с зубчатыми краями, как у почтовой марки; на ней Римини был изображен медленно — очень, очень медленно — пересекающим озеро Роседаль: он сидел, склонив голову на плечо отцу, который, по всей видимости, один и крутил педали водного велосипеда. К фотографии не прилагалось никаких записок. Не было текстового сопровождения и у следующего снимка, который вручил Римини другой почтальон и на котором он узнал себя уже не без труда. На этой фотографии ему было шесть лет, и на голове у него было нечто хаотическое — это подобие прически он соорудил себе сам с помощью ножниц, сворованных у соседа-портного во время обеденного перерыва; каким чудом он не отрезал себе ухо, оставалось только догадываться. На этой групповой фотографии Римини стоял чуть в стороне от остальных детей, руки в карманы, сам по себе — гордость, независимость и в то же время обида во взгляде; обижаться, между тем, было не на что; похоже, что он понимал это уже тогда, его даже толком не наказали за такую самодеятельность, разве что заставили убрать разбросанные по полу неровные пряди обрезанных волос; по всей видимости, из этой истории он вынес урок о том, сколь серьезными могут быть последствия — хотя бы и внешние, — казалось бы, не слишком значимого поступка: какая-то дюжина суетливых, на скорую руку взмахов ножницами — и тебя уже не узнать.
Становилось очевидным, что София если не исцелилась окончательно, то, по крайней мере, вполне здраво сменила стратегию действий: от изнурительной, безрезультатной осады она перешла к практически постоянному великодушному присутствию — и одновременно шаг за шагом решался вопрос раздела фотографий. Римини, со своей стороны, постепенно обретал свое наследие — как в виде воспоминаний о детстве, так и в форме полагавшейся ему части архива. Он не сдался, но и не испытывал особых иллюзий. Вне всяких сомнений, он оценил проявленную Верой отходчивость и терпимость — она довольно легко простила ему ту не слишком красивую выходку; тем не менее он прекрасно понимал, что никогда не сможет поделиться с нею даже малейшей крупицей того, что составляло его прошлое; когда Вера произносила это слово, ее губы всегда дрожали от ярости — ибо оно для нее обозначало не просто прожитую Римини жизнь, но его жизнь