Красные, будто налитые кровью белки вокруг выцветших, водянистых, как у мертвеца, зрачков, впавшие небритые щеки, глубокие синие ямы под глазами: самому себе я казался неживым!
Теперь все было понятно — и этот испуг Марии Диаман и тревожные взгляды игроков у «Эрнеста». Я не узнал себя.
— Ложись… Спи наконец! — приказал Кирилл.
— Боюсь проспать…
— А куда тебе спешить?
— Нужно позвонить Леонтьеву.
— Когда разбудить?
— В 11.
— Ладно!
Я лег. Сон не шел. Я встал, холодной водой намочил полотенце и, обвязав голову, бросился в постель. С этой белой повязкой я, вероятно, был еще страшнее.
Борясь с нервной бессонницей, я стал считать до ста. Забвения не было. Стало светать. Тонким, звонким боем золотые часы Кирилла торопливо пробили «5». Потом все потухло, исчезло и умерло.
…Утром я звонил в штаб к Леонтьеву.
— Говорит Брыкин… Поручение выполнено.
— Все кончено?
— Все.
— Ликвидированы оба?
— Нет, один. Варташевский.
— А она?
Мой голос дрогнул:
— Нет!
— Большая ошибка!..
— Виноват.
Несколько секунд телефон молчит.
Затем:
— Надо увидеться.
— Где?
— В Тучковой переулке… Выхожу сейчас.
Быстро, на ходу пожав мне руку, Леонтьев широкими шагами шел рядом со мной по маленькому, короткому переулку и бросал вопрос за вопросом.
— Где?
— На Елагином.
— Когда?
— Около 12 ночи.
— Погиб малодушно? Отпирался?
— Сознался.
— Вот видите, как все мы были правы. Почему вы не кончили с ней?
Вопрос прожег меня, уколол, прозвучал укором в сдаче, трусости, в позорном бессилии мужчины. Стараясь придать голосу твердость, я тихо ответил:
— Убить ее я не мог.
Он косо посмотрел на меня и произнес раздельно:
— Прес-туп-но! Не-про-сти-тельно!
Немного подумал и, как-то безнадежно махнув рукой, замедлил шаг.
— А впрочем… Это страшно, в сущности, только для вас одного. Вы сами скоро увидите, какую ловушку приготовили для себя.
— Возможно. Лишь бы не пострадала организация!
Низким, шипящим, укоряющим голосом, в котором слышались презрение и гнев, Леонтьев сказал:
— Что жалеть о погибшем. Организации — нет!
И эти два ужасных слова щелкнули по моему слуху, как плеть, и оглушили. Я вскрикнул:
— Как? Нашей организации нет? Что вы болтаете?
Подчеркивая каждое слово, он повторил:
— Нет, я не болтаю. И никогда не болтал. Но организации — нет. Она погублена. Все потеряно. Ее съел Варташевский и эта… его опереточная дрянь.
Я вздрогнул. Внутренний голос бросил мне:
— И твоя!
Зачем я ее не убил?
Леонтьев рассказывал:
— Разбиты центры. Выбиты лучшие люди. Нет Фрони. Нет Феофилакта…
— Что с Феофилактом?
— Убит.
— О, Боже мой! Но кто же мешал ему спастись из его квартиры вместе со мной? Разве мы не могли вдвоем уйти чрез эти поднимающиеся потолки? Разве я не говорил ему, что могу решиться на бегство только с ним? В чем дело? Почему он не скрылся?