Келемену кажется, что во взгляде каждого заключенного трепещет вопрос: «Что с нами будет?» Он идет вдоль нар. Останавливается. Спрашивает. Ищет. Снова и снова те же взгляды. Те же вопросы. Надо спешить, спешить, спешить!
Неожиданно кто-то хватает его за руку:
— Куда нас повезут отсюда?
Молодой черноглазый грек. По всему видно — новичок. Друзья прозвали его Диас. Настоящего имени никто не знал.
— Не в санаторий, — кратко ответил Келемен.
Но черноглазый не отстал. Вцепился как клещ.
Люди в бараке зашевелились, со всех сторон посыпались вопросы. У каждого, правда, где-то в глубине сознания, словно камень на дне колодца, лежала мысль: «Конец». И все-таки люди надеялись: а вдруг? И спрашивали, чтобы утешиться хоть на минуту.
Невыносимая вонь незаживающих ран. На костлявых лицах потухшие, устремленные в одну точку глаза.
Казалось, барак забит скелетами из учебной клиники.
Кое-как отделавшись от расспросов, Келемен отошел прочь. Надо выполнить задание. Надо найти товарища и спасти его. Это трудно, почти невозможно. Все равно как иголку в стогу сена…
Оглянувшись, он заметил, что возле нар, где лежал грек Диас, кто-то остановился. «Зеленый»[6], — безошибочно определил Келемен. — Чего ему надо?»
Разглядывает туфли грека, торгуется. Наверное, для какого-нибудь бухенвальдского царька.
«Зеленый» что-то жует. Толстый, гладкий, он кажется пришельцем из другого мира.
Надо вернуться. Но «зеленый» уже поймал его взгляд и поспешно скрылся.
— Эсэсовец приказал всем снять туфли, — объясняет Диас соседям. — А у Кеппеля широкий зад, вот я и спрятался. Думаю, все равно не отдам!
Диас работал в порту, в мастерской. Туфли ему подарил отец. Крепкие, даже воды не боятся.
Если уж зашла речь о мастерской, парень не может удержаться от воспоминаний.
— Такая маленькая, тесная, повернуться негде, — мечтательно говорит он. — Но в окно видно море. Какое оно чудесное! Что ни час — меняет наряд… Сколько подзатыльников перепадало мне от мастера! Не нравилось ему, что глазею в окно. И подмастерья смеялись: «Все море да море, говорят, лучше бы уж ты на девочек поглядывал!»
Келемен слушает. В бараке полутемно, едва можно различить лица людей. Как в зрительном зале. Идет пьеса — только сыграть ее можно однажды.
«Зеленый», видно, выжидает. Ему необходимы туфли. Келемен искоса поглядывает на него и слушает грека. В памяти всплывают слова Курта: «Во что бы то ни стало — найти и вывести. Как? Это уже смотри сам. Хотя бы под носом самого лагерфюрера». Цементный пол — чистый и серый, как бухенвальдское небо… Парень сказал: «Я все равно не верю, что нас уничтожат». А рядом умирают люди… Впрочем, это говорят его восемнадцать лет!