Затаив дыхание, вглядывается Цап в толпу заключенных. Может быть, сегодня среди них он не увидит отца? Может, это тоже был сон-кошмар. Что-то не видно его. Уж не попросился ли отец на другой участок? Вздох облегчения вырывается из его груди. Вдруг в последнем ряду мелькнула фигура старого Яноша Цапа.
Цип-цуп, цип-цуп, — чмокают по грязи деревянные башмаки, увязают в мокрой глине. Вымостить бы дорогу, облегчить бы работу заключенных! Но разве эсэсовцы допустят такое? Скорее они еще наносят туда глины.
— Los, Ios, arbeiten!
Начинается обычный день.
Отец нагрузил тачку и собрался было двинуться с места, но капо ругается, кричит, что мало, и заставляет его еще подложить кирпичей. Наконец старик толкает тачку. Грязь огромными комьями налипает на колесо, на башмаки и не дает двинуться с места. Янош Цап-младший, доброволец войск СС, злится на грязь.
Через несколько минут отец будет совсем рядом. Он пройдет мимо. Что сказать ему? А вдруг старик плюнет в глаза, выругается последними словами? Янош видит перед собою низко нависшие брови, суровые черты лица, лиловато-синие руки, побелевшие пальцы, вцепившиеся в тачку. Фигура узника Бухенвальдского концентрационного лагеря, Яноша Цапа-старшего, растет, она заслоняет собой полнеба…
Кажется, отец целиком поглощен своей тачкой. Он внимательно оглядывается, обходит лужи, выбирает места помельче, надо экономить силы, ведь они еще потребуются ему.
Скрип колеса затихает, отдаляясь. Янош Цап-младший облегченно вздыхает. Узнал ли его отец? Во всяком случае, сделал вид, что не заметил. Видно, не хочет навлекать неприятности на сына.
Теперь отец проходит мимо него каждые полчаса. Тяжело дыша, катит тачку, нагруженную кирпичом или камнем. И ни разу не взглянул в его сторону.
Однажды, когда отец совсем рядом нес на плече большой камень, чтобы положить его в тачку, камень соскользнул и чуть не упал. Старик пошатнулся. Надо было только протянуть руку, чтобы помочь ему… Но Цап-младший не может — он на посту.
Напрягая последние силы, отец удержал камень и, тяжело ступая деревянными башмаками, побрел дальше. Кажется, у него болит нога — ступня обмотана грязной бумагой, обрывки торчат из башмака.
Цап замер, оцепенев. Стоит и смотрит, сытый, праздный.
Так продолжалось с утра до вечера, изо дня в день…
А вечером в казарме все как обычно: крик радиоприемника, вонь, хохот солдат, портрет фюрера на стене. Штукатурка на потолке раздумывает: осыпаться или нет.
Завтра он пойдет к коменданту и попросит переместить его. «Герр комендант, там очень резкий ветер, на этом пригорке». Нет, не так. «Герр комендант, во имя Третьего рейха прошу перевести меня на более ответственный участок!» Нет, и это не годится. Могут послать на фронт или, чего доброго, назначить надсмотрщиком в лагерь. Вот если бы старика перевели в другое место! Все-таки каждые полчаса видеть родного отца здесь, в лагере, — это слишком. Или терпеть до конца? Даже это? Ради спасения своей жизни? Дрожь берет. С чего, спрашивается? А вот на лице у отца ни тени страха…