На следующий день тотенкомандо[13] вывезла три трупа. Их закопали в братской могиле. Когда с мертвых снимали одежду, ярко светило солнце.
— Ну вот и загорели! — громко сказал эсэсовец. А начальник цеха, словно угадывая тревожные мысли Фолькенса, твердил свое:
— Ты только делай хорошо свое дело!
А Фолькенс добавлял про себя: «Ты датчанин, Фолькенс, с тобой ничего не случится».
Фолькенс места себе не находил. Всюду мерещились испуганные детские лица расстрелянных, высохшая кожа, напоминающая сушеный чернослив. От волнения он ломал все, что попадалось ему под руку, прямо на глазах у охраны. Словно вызывал на поединок судьбу.
Вечером Баняс шепотом сказал ему:
— Ломать надо с расчетом. В самом чувствительном месте. И очень осторожно. Сумеешь?
Фолькенс испугался. Может быть, только сейчас понял он то, что делал сегодня в цехе. Мимо проходили заключенные. Они разговаривали по-французски, по-польски, по-чешски. Их разноязычная речь показалась ему родной, и все же…
— Не могу! — дрогнули губы.
Фолькенс хорошо помнит: Баняс резко повернулся и пошел прочь.
Если бы он мог взять обратно свои слова!
Вдруг образ Баняса стал расплываться, таять…
Скатерть на столе, лекарство на тумбочке — все поплыло куда-то…
Фолькенс очнулся. У изголовья сидит Ирен.
Капли ритмично падают в рюмку.
— Раз… два…
Лить… лать… — доносится снова из глубокого колодца. Ирен считает долго: врач увеличил дозу.
— Вы, сестра, сегодня не скупитесь! — еле слышно шепчет он. Дышится тяжело.
Ирен успокаивает его. Они желают ему только добра, только выздоровления!
— Еще бы! — улыбается Фолькенс, и слова его звучат ехидно.
Ирен боится взглянуть ему в глаза. За этим недоверием и цинизмом что-то кроется. Но что?
Так шли за днями дни, исполненные труда, душевной борьбы. Был конец рабочего дня. Уже перед самым звонком получили приказ перенести станок во вновь отстроенный цех. Последние минуты самые тяжелые. Все измотаны, раздражены. Машина накренилась, и не успел Фолькенс опомниться, как ему придавило ногу.
Он потерял сознание. Пришел начальник цеха. Изругал заключенных, выразил соболезнование потерпевшему.
Фолькенса поместили в лагерную больницу. Больной не работает — значит, ему полагается меньше хлеба, меньше воздуха. Нары здесь в пять этажей, а хлеба дают половину нормы.
Врач, тоже из заключенных, промывает рану и перевязывает бумажным бинтом. Бумажных бинтов не хватает! Надо экономить каждый сантиметр. Повреждено сухожилие. Это счастье. Рана скоро заживет, и он снова сможет ходить.
Возле нар, где лежал Фолькенс, повесили дырявое одеяло. Чтобы отделить от инфекционных больных.