или
их озаглавливают иначе.
В заключение укажу еще несколько неточностей «Воспоминаний». — М. Ю. Лермонтов не был «исключен за шалость из Московского университета», как сказал аннотатор (стр. 310). Лермонтов был на 2-м или на 3-м курсе, когда ему захотелось перейти в Петербург. Снеслись с тамошним университетом, который дозволил перевод не иначе как с условием, чтобы проситель начал сызнова, то есть выдержал вступительный экзамен. Такое требование рассердило Лермонтова; он с досады вступил в юнкерскую школу. Шум, произведенный этим делом, совершенно извратившим карьеру молодого человека, который преимущественно отличался умственными способностями, вызвал начальство установить с той норы, что студенты могут переходить из одного университета в другой, ничего не теряя из своих учебных годов.
Так рассказывала мне, по смерти поэта, его родственница, Ек. Лук. С[иманская], урожденная Б[оборыкина]. Можно справиться у нее или у ее дочери, Марьи Львовны Д[урново]. Они живы.
М. Ю. Лермонтов никак не мог перелезть через забор и нарвать в саду Сушковых желтого шиповника по тем причинам, что при доме Сушковых никакого сада не было, а был пустырь без всяких кустов и дорожек, в одном углу которого стояла, кажется, баня, в другом же, противоположном, расстилалось не то божье дерево, не то заглохший куст смородины; да и шиповники, какого бы цвета они не были, цветут весной, а не осенью.
М. Ю. Лермонтов не был нищий, а, сколько помнится, владелец 800 душ. Ему нечего было смиренничать пред девушкой, имевшею гораздо менее благосостояния и бывшею несколько старее его. Недоверие к себе, конечно, составляет одну из отличительных черт истинной любви, а самоунижение могло быть одною из разительнейших черт характера Михаила Юрьевича. В таком случае мне понятна его милая застенчивость.
Перелистывая «Воспоминания», — прочесть их от слова до слова, что называется à tete posée, мне нет возможности: претит душе, — я опять недоумеваю, почему г-жа Хвостова не раз бывала принуждена выходить замуж не иначе как побегом, старинным уводом? Ее тетушка была женщина старинного покроя и необыкновенно счастливая в супружестве. Доставить такое же счастие племянницам, пристроить их при жизни — было ее мечтой, считалось ею благополучием и довершением возложенных на себя обязанностей. Погрешила она в одном: рано вывезла племянницу в свет, шестнадцати лет, и вслед за этим совершила другой проступок, который та никогда ей не простила, В этой вине исповедовалась мне тетенька так:
«Рассуди ты меня! Вывезла я Катерину Александровну беленькую, свеженькую, как цветок, прекрасно одетую, прекрасно танцующую; она понравилась всем. Зачастил к нам двадцатилетний N. N., еще нигде не служивший, почти ничего не имевший. Я думаю: у меня девочка влюбится, а там мать рассердится, и приказала не принимать его. Слава богу, он скоро определился и уехал из Петербурга. Так вот этим то по сю пору попрекает она меня.»