Можно представить мое волнение, мою радость; я вся дрожала, ложась в постель. Не знаю, долго ли я притворялась спящею, но мне веком показалось ожидание той минуты, когда бабушка с отцом приходили взглянуть, заснули ли мы. и отдать приказание запереть все двери; наконец они пришли, перекрестили нас; я изнемогла от беспокойства, чтобы они оба не заметили мое пылкое, частое дыхание и громкое биение моего сердца.
Няня поспешно заперла за ними двери, вынула меня из кроватки, на скорую руку одела и отворила окно, под которым уже стояла несчастная моя мать, в простом крестьянском сарафане. Мы протянули друг к другу руки, двое людей помогали ей взлезть на окно; часа два пробыла она со мной; мне кажется, что ни она, ни я не проговорили ни одного слова, а только плакали и целовались.
Ночные наши свидания повторялись часто. Екатерина Васильевна сдержала данное мне слово, уговорила отца позволить матери навещать нас; то-то было счастье! Легко понять всю жестокость слов: позволение матери видеть детей своих! Но не долго и это счастье продолжалось; отец решился все разом покончить и увезти нас в Москву к сестре своей Прасковье Васильевне. Бабушка и тут оказалась доброй покровительницей матушки; она вызвалась ехать с нами, надеясь со временем убедить отца возвратиться в Пензу; он ее во многом слушался: — она обещала оставить нам наследство.
Приготовления к дороге делались тайком ли, или я, сосредоточивая все мои мысли на матушке, не замечала их, но один раз, утром, я сидела с нею, как вдруг вошел отец и велел нам прощаться, говоря, что мы сейчас же едем в Москву. Эта неожиданная весть так поразила меня, что я стала плакать, кричать, что не хочу ехать; я повисла на шее матери, вцепилась в ее платье; отец прибил меня, и вероятно очень больно; я впала в бесчувственность и ничего уже не помню, как простилась с ней, с Анной Мелентьевной, как выехали мы из Пензы. Одно впечатление осталось мне после этого путешествия: мы чуть-чуть не утонули в Оке, ямщик и одна из лошадей пошли ко дну, но как это было, бог знает!
В Москве на каждом шагу было для меня новое горе, новые слезы; мне все напоминало ее! Это выводило из терпения отца и навлекало на меня его угрозы и наказания. Родные его беспрестанно твердили мне: «надо любить папашу, надо забыть мамашу». И этим еще более отчуждали меня от самих себя и от него, вселяли к себе недоверчивость, даже отвращение, и я все больше и больше думала о матери и боготворила ее.
Я оживала, бывало, когда меня отвозили на допек или на два к княгине Варваре Юрьевне Горчаковой; там я знала, я чувствовала, что побили мать мою, там я говорила о ней, там я делалась сама собой и плакала, и смеялась, и бегала, и болтала, писала к ней страстные письма; мне тоже передавали ее записки, потому что у отца цензура была строгая над перепиской матери с восьмилетней дочерью. Иногда письма ее рвались на клочки, и он даже не говорил мне, что в них заключалось; мои письма подвергались той же участи, если в них я высказывала свою любовь, свою грусть; кончилось тем, что, выключая писем, писанных у княгини, проходили месяцы и она, бедная, получала от меня только циркуляры о моем здоровье, весельи и баловстве отца и его родни. Никто верно не позавидовал бы этому веселью и этому баловству! Но эти циркуляры, писанные, так сказать, из-под палки, не изменили моему правдивому характеру: ни разу не сказала я, что люблю кого-нибудь из них; моя единственная, мол беспредельная любовь была она одна, отрадой моей грустной жизни были минуты, проведенные с ее родственницами. Я любила очень кузину нашу, княжну Елену Николаевну Трубецкую, она всегда говорила мне с чувством и слезами об отсутствующей и при всяком свидании повторяла мне: «люби ее, молись за нее». С радостью также я встречала другую кузину нашу, прекрасную и блистательную графиню Потемкину