Потом махнул гостям, чтобы те подсаживались.
Утер огляделся, приставил к столу лавку, сел под стену. Дитрих опустился рядом.
Клейст неторопливо разлил отдающее брагой дешевое пивцо, поднял свою кружку.
Пиво и на вкус было не лучше запаха, однако Утеру доводилось во время буршевой жизни пивать и не такое, оттого он опрокинул жидкость в себя, даже не поморщившись. Дитрих же цедил из кружки неторопливо, оставаясь совершенно равнодушен с лица.
– Значит, – проговорил Клейст, снова наполнив кружки, – значит, пришли вы сюда говорить о Курте Флоссе и его семействе. И отчего же желаете говорить об этом со мною?
Дитрих улыбнулся:
– Оттого, что во время оно ты был на службе у барона Вассерберга, который против Флосса злоумышлял. И на службе с тобой состоял Унгер Гроссер, по прозвищу Кровосос.
– Как и многие другие, – сказал Клейст, глядя на Найденыша, как и в начале их встречи, исподлобья.
– Как и многие другие, – покладисто согласился Дитрих. – Например, Альберих Грумбах, верно?
Клейст хмыкнул и не ответил.
– Я, кстати сказать, не пойму вот что, – Дитрих глотнул палаческого пойла. – Как так вышло, что двое приятелей твоих по службе у барона нынче оказались так высоко в войске восставшего люда, а ты все обретаешься в помощниках у заплечных дел мастера?
Иволга в клетке свистнула и взглянула на Дитриха темным глазом.
– На хлеб мне хватает: работы-то нынче для палача вдосталь, – проговорил Клейст тоном таким равнодушным, что Утер заподозрил – слова Дитриха попали в цель.
Найденыш покивал с пониманием и проговорил:
– И помощником палача ты сделался, как я слышал, за пару лет до того, как Альтена изгнала прочь своего барона. – И добавил равнодушно: – А заупокойные молитвы ты в церквах заказываешь как добрый самаритянин, да?
– Да что ты знаешь!.. – прошипел Йоханн Клейст, а иволга в клетке трепыхнула крыльями, залилась звонко. – Знаешь, как они молят, как кричат, как вопиют о прощении? Я всегда – всегда! – слышу их крики. Здесь! – Он ткнул негнущимся пальцем себя в лоб. – Я думал, что, если буду поближе к ним, все изменится. Что они замолчат. Крики можно заглушить лишь другими криками. Но страданье не перекрыть другим страданием: я знаю. Можно лишь отогнать его. На время. Я закрываю глаза – и вижу. Как дрыгаются ноги резчика. Как Вольфганг натягивает веревку. Слышу, как кричит мать. Как хихикает Гроссер: его уже тогда звали Кровососом, знаете? Пацан – бледный и голый, и Альберих поворачивается и говорит: «Теперь ты, Йоханн; давай». Я слышу, слышу его крик – и крик ее. Здесь, в голове. Можно бить бичом; можно рвать ногти, сверлить кости, зажимать пальцы в тисках; можно лить горящую серу и смолу. Можно слушать, как поет птаха. Тогда голоса уходят, становятся едва-едва слышными. Но лишь на время. Я знаю – знаю! – это.