Самым поразительным и оптимистическим стал конец нашего знакомства, о чём с искренней радостью и спешу информировать читателей. Через полтора года после нашей встречи Саша вёз меня на работу и вдруг сказал: «А я ведь больше за тобой не приеду». «Это почему?» «Уезжаю». «Надолго?» «Насовсем». «Куда же?» «В Н-й монастырь». Оказалось, он как-то подвозил монаха из этой удалённой новооткрытой обители. Тот рассказал о своей обители, о монашеском житье-бытье, о благодатном уединении в тиши и мирных трудах братии. «Я загорелся…Взял адресок. Некоторое время переписывался с отцом Власием, а потом решил поступить в обитель послушником». Я от всей души пожелал Александру счастья.
Чем для меня была ленинградская блокада? Вы знаете мои обстоятельства: я жила одна, потому что Николай Александрович находился в ссылке в Калинине. Я ездила к нему раз в месяц, но с началом войны вырваться из Ленинграда становилось все труднее. Он работал корректором в одном издательстве, но когда пришли немцы, работы не стало, а я отсюда уже ничем не могла ему помочь – переводы не доходили… Лишь много времени спустя я узнала, что он умер от голода, одинокий, больной, всеми брошенный старик.
Я преподавала в школе. Да, был паек, вы знаете, какой. Об этом писали много. Были и голод, и стужа, и смерть кругом, нехватка воды… Все это обдает незабытым ужасом при всяком воспоминании. Много страшного было вокруг, но мне запомнились два эпизода. Один – зловещий, другой, наоборот, бодрящий, укрепивший во мне надежду на Бога, которая, я могу с чистой совестью засвидетельствовать, меня никогда не покидала.
Случай первый. Это было в начале блокады. Я ехала на трамвае (еще ходили трамваи). Вдруг остановка. Ждем отправления – вагон стоит. Вагоноважатая постучала пальцем в окно кабины, показывая на какую-то помеху на пути. Пассажиры, и я в том числе, вышли наружу и увидели жуткое зрелище: полчище крыс направлялось из города. Количество их не поддавалось исчислению и было огромно. Впереди шел вожак – седая, исполинская жирная и страшная крыса. Она выводила своих сородичей из осажденного города, где даже этим всеядным и мелким зверькам не выжить. Все с молчаливым страхом смотрели вслед исходящим грызунам и наверняка вспоминали пословицу о тонущем корабле, с которого эти твари первыми бегут, а мы вынуждены остаться.
Другой случай произошел сразу после мощного обстрела, заставшего меня на пути с работы домой. Тревогу я переждала в бомбоубежище и, когда по радио объявили отбой, заспешила к себе. Мое внимание привлек большой пятиэтажный дом, стоявший ранее за два квартала от меня. После сегодняшнего обстрела от него остались одни развалины. Только угол здания уцелел. На одном из этажей в этом самом углу угадывались остатки жилой комнаты: торчали обломки половых досок, куски штукатурки, висевшие на прутьях дранки и… нечто совершенно невероятное: небольшая икона Божией Матери в серебряном окладе с горящей перед ней лампадой! Все здание рассыпалось, а лампада даже не погасла! И я, и немногочисленные прохожие глядели на это чудо в немом изумлении и каком-то мистическом восторге: это был явный знак милости Божией к нам – осажденным, во всяком случае я восприняла его таким образом. Эта горящая лампада помогла мне выжить.