Тут уж я закричал:
— Ничего я не снимал и ничего не знаю!
А те двое крепко меня под руки взяли — мол, спокойно. И почуял я, что пропадаю окончательно.
В лаборатории, между прочим, был человек, видимо, ждал, но мне в голову еще не приходило тогда, что все заранее подстроено. Извините, но такой вот вахлак, не скоро соображаю.
Пленку проявили быстро. Делать с нее карточки не стали — повесили в шкафчик, она подсохла, и толстый вставил ее в какой-то аппарат и направил луч на стенку.
Смотрю, аэродром, самолеты. Следующий кадр — еще самолеты, но поближе снято.
Толстый через переводчика спрашивает:
— Это… — Вот забыл: то ли Унебург или Шунебург он спросил, но какой-то „бург“ — это точно. Я из рук рванулся, но держали меня прочно. Кричу опять:
— Ничего я не снимал! Аппарат не мой!
Толстый крутит пленку дальше, вижу какой-то высокий забор с колючкой.
— А это что? — спрашивают.
Я понял, к чему все это, разобрался в конце концов. Говорю:
— Сволочи вы и провокаторы.
Они свет верхний зажгли, проектор выключили. А этот, что по-русски говорит, скалится мне в глаза:
— Попались вы, господин Паскевич, и не притворяйтесь овцой. Вы советский агент.
…Помню, у меня тогда какое-то непонятное состояние было. Все вроде бы шиворот-навыворот. Виноватым себя чувствовал — и перед женой с дочкой, и перед товарищами, и вообще перед своей страной. Нечистым себя считал. А тут вдруг такой поворот: я агент… Трудно передать, что в голове творилось. Полная ерунда. Перемешалось все, и был я телок телком, бери голыми руками.
Возвращаемся назад, а в той большой комнате полным-полно народу — корреспонденты. Кто с корточек снимает, а кто даже лежа, с полу. Потом их быстро убрали.
— Завтра все будет в газетах, господин Паскевич, — говорит толстяк.
И тут я в первый раз вспомнил: ведь есть же в Вене наше посольство. Пойти туда…
Но у них, конечно, все было предусмотрено, в том числе посольство. Толстый говорит:
— Мы вас задержим, пока не выясним вашу личность. Кто знает вас в Вене?
Отвечаю:
— Мой брат Паскевич, Роджерс. — Про Фанни умолчал: она же служанка.
Меня отвели в соседнюю комнату. Комната обычная, только решетки на окнах.
Не помню, сколько времени прошло, — входит толстый и с ним Роджерс. У Роджерса лицо было совсем другое, я его еле узнал. Злой и серьезный он был.
— Ну вот, — говорит, — мне с вами одни неприятности. Тут простым залогом не отделаешься, да и нет у меня денег на такой большой залог. И что скажет брат?
А я, дурень, смотрю на него как на Христа-спасителя и чуть не плачу.
— Выручайте, если можете, — прошу. — Тут какое-то недоразумение.