Кеннит нетерпеливо отмахнулся.
— Знаю я, что ты имеешь в виду, — сообщил он ей, усаживаясь на стул, с которого она встала. Отпустил костыль, и Этта подхватила его, прежде чем он брякнул об пол. Кеннит нагнулся над Уинтроу, пристальнее вглядываясь в его лицо, и глубокая морщина прорезала его лоб. Длинные пальцы коснулись распухшей щеки юноши почти по-женски нежно и бережно. — Мне тоже недостает его советов, — сказал Кеннит, гладя остриженную щетину на голове Уинтроу. Щетина, впрочем, была жесткая, Кенниту не понравилось ощущение, и он убрал руку. — Я подумываю вынести его на бак, поближе к носовому изваянию. Чего доброго, Проказница поможет ему скорее поправиться.
— Но… — начала было Этта. Мгновенно прикусила язык и опустила глаза.
— Ты не согласна? Почему?
— Я совсем не хотела… прости…
— Этта! — рявкнул Кеннит так, что она подпрыгнула. — Только избавь меня от подобострастного нытья, пока я не рассердился! Если я спрашиваю — значит, я жду ответа, а не слабоумного хныканья. Так почему ты против того, чтобы вынести парня на бак?
Пришлось Этте проглотить свои страхи и ответить по-деловому:
— Потому, что он весь в струпьях, и они мокнут и отрываются. Если сдвинуть его с места, мы разбередим половину ожогов, и это не улучшит его состояния. А солнце и ветер еще и начнут сушить открытые раны. Они засохнут, потрескаются и…
Кеннит смотрел на Уинтроу, обмозговывая услышанное.
— Ясно, — сказал он затем. — Но мы понесем его со всей осторожностью, да и оставим там лишь ненадолго. Видишь ли, кораблю нужно всенепременно убедиться, что мальчик действительно жив. Да и ему необходима ее сила, чтобы побороть смерть.
— Тебе наверняка виднее… — начала Этта, но Кеннит пресек дальнейшие возражения, перебив:
— Вот именно. Поди позови матросов. Я буду ждать здесь.
Уинтроу плавал в темной теплой пучине, стараясь держаться подальше от внешнего мира. Где-то там, на ином плане бытия, царствовали тени и свет, раздавались голоса и ощущались болезненные прикосновения. Но и в уютной тихой глубине ему не давали покоя. Здесь обитало еще какое-то существо, и оно силилось до него дотянуться, называло его по имени и дразнило возможностью воспоминаний. Это была очень упорная тварь, но Уинтроу решил быть упорней и ни в коем случае не откликаться на ее зов. Он знал: если дать ей себя обнаружить, они оба испытают жестокую боль и не менее жестокое разочарование. Он мог избежать соприкосновения с нею, лишь оставаясь маленькой темной тенью во мраке, бесформенной и безымянной. Только так можно было оставаться недосягаемым — и с одной стороны, и с другой.