Так оно и случилось в начале следующего, 1935 года. Не выдержав четырехмесячного перекладывания с недели на неделю статьи о погибшем поэте Николае Гаронском, превосходно понимая, к чему приведет «пощечина полной правды», Цветаева все-таки написала лаконично резкое письмо Демидову, — и ее отношения с редакцией газеты на этом закончились, уже навсегда. Последней публикацией в «Последних новостях» оказалась проза «Сказка матери», искаженная до неузнаваемости. «Сокращено в сорока местах, — сообщала Цветаева Тесковой 18 февраля 35 года, — из которых — в 25-ти — среди фразы. Просто — изъяты эпитеты, придаточные предложения и т. д. Без спросу. Даже — с запретом, ибо я сократить рукопись — отказалась... И вдруг — без меня. Я, читая, плакала...»
С высоты времен кажется поразительной эта хладнокровная редакторская расправа с текстом профессионального писателя, проза которого только что — года не прошло! — получила восхищенный отклик не только в парижских, но и в самых отдаленных уголках русского зарубежья. В сущности, первая половина 1934 года по праву могла бы считаться триумфальной для Марины Цветаевой — публикации шли одна за другой, и какие! В трех номерах подряд «Современных записок» — проза: «Живое о живом», «Дом у Старого Пимена», «Пленный дух»; в журнале «Встречи» проза — «Открытие музея» и «Хлыстовки», плюс поэтические циклы — «Стол» и «Ici-haut»; в очередном сборнике «Числа» — «Два лесных царя». Масштаб цветаевского таланта был, во всяком случае, уже неоспорим... но не для бронезащитной природы главных редакторов. Их равнодушие к цветаевскому творчеству пересиливала временами разве что опаска перед нею самой. Цветаевский независимый нрав, колючий холод, который она ощутимо источала, если ей приходилось вступать в прямой контакт с литературными вельможами, да еще беспощадно острый язычок, не останавливавшийся ни перед какими авторитетами, — все это было уже достаточно хорошо известно в «русском Париже».
Характерен эпизод 1930 года, когда редактор «Чисел» Н. Оцуп задумал отпечатать несколько экземпляров сборника специально для продажи богатым библиоманам.
Цена за экземпляр была назначена внушительная — по тысяче франков каждый; выручку должны были обеспечить вклейки с автографами крупнейших литераторов. С этим-то планом Оцуп и обратился к Цветаевой: не пришлет ли она автограф какого-нибудь стихотворения в пяти экземплярах? Марине Ивановне затея не понравилась: участие самих авторов в солидной выручке, которую должна была получить редакция «Чисел», не предполагалось, — в каком бы бедственном положении они ни находились. «На продажу не дарю, либо уж дарю, либо продаю», — приготовилась она ответить. Но, поразмыслив, передумала. И решила отослать Оцупу стихотворение «Хвала богатым», полное едкой иронии по отношению к владельцам толстых кошельков. Саломее Гальперн она писала: «Убью на переписку целое утро (40 строк по пять раз, — итого 200), хоть бы по франку за строку дали! Но и покушают же «богатые»... Пущу с собственноручной пометой: «‟ХВАЛА БОГАТЫМ” (представленная автором для нумерованного экземпляра «Чисел» — безвозмездно)». Мне нравится! Но м. б. — откажутся. Тогда пропали мои 200 строк и рабочее утро. Где наше не пропадало! Лист будет вклейкой. Кому не понравится — пусть выдерет».