С Эренбургом у Марины Ивановны давно уже нет прежней дружбы, но изредка они видятся, а что уж совсем несомненно — в близких отношениях с Ильей Григорьевичем Эфрон. Так что Цветаева имеет и свежую информацию о том, что происходит в России. Она знает не только о строительстве первой очереди московского метрополитена, но и о голоде на Украине, об эшелонах «раскулаченных», отправленных в далекие необжитые края Сибири. Узнает она и о грандиозном плане реконструкции Москвы. К его осуществлению уже приступили. Эренбург рассказывал, что снесены Сухарева Башня, Китай-город, Красные ворота, начали уничтожать зеленое кольцо бульваров с их вековыми деревьями. «Москва тогда впервые узнала горячку строительства, — читаем в соответствующей главе его книги «Люди, годы, жизнь», — она пахла известкой, и от этого было весело на душе... Я не узнавал многих хорошо мне знакомых улиц: вместо кривых домишек — леса, щебень, пустыри. Над городом стоял оранжевый туман...»
Легко догадаться, зная Цветаеву, что от известий такого рода у нее не могло быть на душе весело. Проект перестройки ее любимой Тверской, уничтожение Страстного монастыря, о котором вскоре сообщили газеты, в ее глазах были бедой, бедой непоправимой: любимая с детства Москва уходила в небытие.
В цветаевском доме никто не разделяет печали Марины Ивановны. «Мои живут другим, — во времени и со временем», — пишет она Буниной. Девятилетний Мур, рвущийся, как и отец с сестрой, в Москву, с некоторым даже превосходством пеняет матери:
— Бедная мама! Какая Вы странная! Вы как будто очень старая!..
Внутри семьи в этом году — разлад. Отношения с дочерью напряжены, и все чаще наступают полосы, когда кажется, что общий язык в доме окончательно утрачен. В один из ноябрьских дней, после очередной ссоры с матерью, Ариадна уходит из дома. Мы не знаем подробностей — куда и надолго ли, — но Анастасия Ивановна Цветаева помнит, что сестра сообщала ей об этом в письмах. Сто девятнадцать строк пропущено в публикации ноябрьского письма Цветаевой к ее чешскому другу Тесковой, — пропущено, потому что книга писем, как известно, вышла еще при жизни Ариадны Сергеевны. Купюра явно относится к горькому инциденту.
Никогда прежде Цветаева всерьез не жаловалась на здоровье. Правда, время от времени ее мучили долго не проходящие нарывы (видимо, то, что мы теперь называем фурункулезом), она относила их на счет малокровия от скверной пищи; в июне этого года ей даже прописали курс уколов в бесплатной лечебнице для безработных русских. Но в ноябре 1934-го она впервые в жизни ощутила сердце, стала задыхаться при ходьбе, даже на ровном месте. «Мне все эти дни хочется писать свое завещание, — читаем в ее письме Анне Антоновне 21 ноября. — Мне вообще хотелось бы не-быть. Иду с Муром или без Мура, в школу или за молоком — и изнутри, сами собой — слова завещания. Не вещественного — у меня ничего нет — а что-то, что мне нужно, чтобы люди обо мне знали: разъяснение...»