— Если, Андрюша, это твой секрет, — произносит Александр Леонтьевич, — я читать не буду.
Сыну не в новинку покраснеть. Смущенный, он держит ответ:
— Никакого секрета… Просто списал девчачьи стихи.
— Девчачьи? Чьи же?
— Не знаю… Списал тут у одного.
Серые Андрейкины глаза выдерживают испытующий отцовский взгляд. Елена Антоновна возмущена. Что за поветрие: заходили по рукам разные стишки, нигде не напечатанные.
Онисимов говорит:
— Отбросим дипломатию и прочтем.
Он оглашает строки:
Ты обо мне не думай плохо,
Моя жестокая эпоха.
Я от тебя приму твой голод,
Из-за тебя останусь голой.
[2]Елена Антоновна не выдерживает:
— Почему голой? Какой голод? Что за ерунда?
Движением руки Александр Леонтьевич останавливает жену. И продолжает во всеуслышание:
На все иду.
На все согласна.
Я все отмерю полной мерой.
Но только ты верни мне ясность
И трижды отнятую веру
Я так немного запросила
За жизнь свою —
Лишь откровенность.
А ты молчишь, — глаза скосила,
Всевидящая современность.
— Хватит! — прерывает Елена Антоновна и поворачивается к Андрею: — Какая же это у тебя в четырнадцать лет отнятая вера? Может, объяснишь?
Отец говорит:
— Не он же сочинял.
— Пусть и не списывает такую глупость!
Водворяется молчание. Александр Леонтьевич безмолвно перечитывает:
За жизнь свою —
Лишь откровенность.
Нет, он не может, не умеет быть откровенным. Разучился этому давным-давно. Возможно, сейчас следовало бы мягко, задушевно сказать сыну: «Твои отец был и остается солдатом своей партии. А солдат думает о бое, а не о всем ходе войны. О войне думают другие…».
Он оставляет невыговоренным такое признание. И, подойдя к сыну, погладив его мягкие русые волосы — эта ласка тоже нелегко дается Александру Леонтьевичу, — говорят иное:
— Не смотри вот. — Уткнувшись взглядом вниз, отец приставляет с обеих сторон к глазам ладони наподобие шор. — Надо смотреть вот как…
Отцовская большая голова теперь приподнята, рука козырьком приложены ко лбу, зеленоватые глаза будто озирают горизонт. Нередко и на заводах, и в разговорах с цеховыми инженерами, с директорами Онисимов вот так же показывал, каким должен быть взор каждого работника.
Дав мальчику этот завет, Александр Леонтьевич сует в карман вышитого золотом мундира коробку «Друга» и, захватив с собой том Ленина, уходит в кабинет.
В простенке висит скромно окантованный снимок Сталина и Орджоникидзе Онисимов на минуту останавливается перед этой фотографией.
В уме неожиданно всплывает:
Ты обо мне не думай плохо,
Моя жестокая эпоха.