Самец всегда становится добычей прожорливой самки, а когда самка спаривается с несколькими самцами, она съедает их одного за другим.
У тех пауков, у которых самцы могут спариваться только один раз, но после спаривания продолжают «ухаживания», конкурируя с не спарившимися самцами, их устранение самкой полезно для вида.
/Из «Жизни животных»/
Любовь — это, конечно, Божий дар, но чем–то всегда нужно обусловить причину его возникновения. Любовь требует ритуальности. Так, мужчина должен вешать лапшу на ушки женщине, а она, будто бы не понимая, к чему речь, должна, постепенно слабея, всё же отнекиваться и отбрыкиваться. А потом, в конечном счёте, женщина сожрёт своего самца. В самом механизме совокупления заложена тренировка этого многократного поедания мужчины женщиной.
Мужчины не наделены предчувствиями до такой степени, чтобы отказаться от ритуальных танцев, грозящих им неминуемой смертью. Они глухи и слепы в своём самомнении, в ложных представлениях о своём превосходстве над женщиной. Как гипноз, действуют на мужчину линии женского тела, призывный голосок, взгляды, от которых приходит в трепет всё мужское околокопчиковое пространство.
Нет, смерть мужчины — это не примитивное физическое уничтожение по–пауковски. После свидания с женщиной, он не нужен Вселенной, мужчина отыграл свою роль.
Он приходит в мир для свидания с женщиной, чтобы воспламенить её, зажечь в ней огонь любви. Огонь запылает и естественным путём распространится на детей, но сам мужчина, после свидания с женщиной, уже не нужен Вселенной.
Сколько раз, наблюдая за роковыми плясками паука, я видел за ними однообразный круг мужских судеб, моей судьбы. Возможно, это пришло ко мне от усталости, ведь я ревностно исполнял перед Всевышним долг мужчины, я зажигал в женщинах огонь, растапливая самые холодные, самые жёсткие, изверившиеся сердца. Я, наконец, устал от вспыхивающей в глазах всякой удовлетворённой женщины надписи: «не нужен», «не нужен», «не нужен»… Почти никто из мужчин не чувствует этого. Они глухи и слепы. Даже, будучи съеденными, они мнят себя победителями женщин. Я же стал видеть в себе крохотную козявку, которая уже третью сотню лет с блеском отплясывает перед истекающими слюной каннибалами…
Собеседник остановил свою речь. За окном луна скользила голубым лучом по диску пробегающей мимо пустыни. Духота чуть умерилась, и я уснул под барабанчики невидимого под колёсами механического ударника.
Где–то под утро я проснулся. Всё вокруг ещё пребывало в густых сумерках, но луч луны как–то напрягся, сделался сталистой поблёскивающей дорожкой от окна через пустыню к чёрной выси. Колыхалась в окне занавеска, как будто из него вынули стекло, и ветер предутрия свободно обозначал себя в шелесте развешанных одежд, газеты, оставшейся на столе под бутылками и остатками ужина.