— Мы тут прикидываем, — продолжал директор, — на строительство плотины и канала потребуется шестьсот миллионов тугриков. Затраты для нашей страны большие. Но они окупятся в течение одиннадцати лет…
И вот сейчас, в дороге, размышляя о коллективе Научной станции, об Алтан-Цэцэг, я подумал, что совсем еще мало знаю ее. Эта маленькая женщина, сидящая рядом, открывалась мне все новыми гранями.
Я повернулся к Алтан-Цэцэг. Наши взгляды встретились.
— Вам скучно со мной? — вдруг весело рассмеялась она. — Я все толкую о деле да о деле…
— Скажите, вы любите степь? — спросил я и сам себя выругал: надо же быть таким олухом, чтобы ее, потомственную степнячку, спрашивать об этом.
Алтан-Цэцэг помолчала. Подумав чуть, все же ответила:
— Степь я не люблю!
От удивления и растерянности я онемел. Казалось, сейчас она повернется и расхохочется мне в лицо. Но она даже не улыбнулась. Сидела и задумчиво глядела на летящую под колеса дорогу. Моя же мысль почему-то толкнулась в далекое прошлое, в солдатскую юность.
Я вспоминал страшные бураны, бушевавшие в степи, те мартовские двое суток, когда мы искали потерявшегося Максима. Вспоминал лютую стужу, от которой леденела кровь в жилах и с пушечным грохотом трескалась бесснежная земля. Вспоминал беспощадный зной, от которого нигде невозможно было найти укрытие (на маршах-бросках солдаты падали от солнечных и тепловых ударов) и думал: «Действительно, за что же любить такую степь?»
И, словно, подтверждая мою мысль, Алтан-Цэцэг негромко повторила:
— Степь я не люблю.
Но тут же, как бы очнувшись, поправилась:
— Не люблю вот такую, дикую.
Мне стало стыдно за свои мысли.
— Я пробовала жить без степи, — продолжала размышлять Алтан-Цэцэг, — и убедилась, что не могу. Тянет она к себе.
— Вот и попробуй понять вас: «Не люблю степи и не могу без нее».
Шофер по имени Чардавал, за всю длинную дорогу не проронивший ни звука, словно его и не было с нами, вдруг подарил одно-единственное слово:
— Женщины! — и смолк, снова весь запечатавшись.
Алтан-Цэцэг, заметно волнуясь, — подрагивали длинные ресницы, подрагивали сухие губы — все глядела и глядела на свою «дикую», обиженную природой степь, в которой не было ни вольных рек, ни прохладных рощ, ни медвяных трав.
— В своих снах, наверное, вы видите степь совсем другой?
— Вы угадали, — пересилив волнение, сказала Алтан-Цэцэг. — В снах, и довольно частых, я действительно вижу степь иной: обжитой, уютной, преображенной человеческими руками.
Вздохнула. Вздох не горестный, а легкий, какой бывает, когда снимают тяжелую ношу. Оживилась. Заговорила, увлекаясь: