– Или на Кривоуха чирьи свалим?
– Сам разберусь, – сказал я.
– Как знаешь…
Сестрорецкий зевнул.
– Все-таки хорошо, что я не прозаик, – сказал он. – Поэзия всяко почище, ни тебе чирьев, ни рожи, ни золотухи. В худшем случае похороны…
Сестрорецкий немного помолчал, потом прочитал с поэтическим выражением:
Скорбим и помним мы любя
В отчаянье заламывая руки
И сердце горем бередя
Приемлем сладостные муки
– Почему сладостные? – не понял я.
Сестрорецкий пошевелил бровями.
– Ну, можно просто муки, – поправился он. – Какая разница? Ты лучше про чирьи свои думай, поэзию не трогай, поэзия это штука тонкая, не всякому по росту…
Сестрорецкий замолчал, достал бумагу, некоторое время писал, яростно размочаливая гусиное перо, терзая внезапное вдохновение. Потом скомкал бумагу, кинул в корзину. Поэты всегда так, совсем бумагу не берегут, такой у них обычай.
– Нет. – Сестрорецкий отбросил перо. – Сегодня решительно плохой день для творчества…
День как день, Сестрорецкий просто кривляется.
– Ладно, ты сиди тут, думай, а я пойду погуляю. – Он поднялся из-за стола и удалился.
Я остался один. От убитой мухи на моей тетради осталась мокрая небольшая клякса, я взял перочинный нож и аккуратно вырезал испачканный кусок. Посмотрел на площадь. Мимо протащился обоз с сушеной рыбой, за ним прошла вольная кошка, за ней ученик лекаря с корзиной лечебных пузырьков.
Открыл тетрадь.
И никакой это не рассказ, это повесть. Небольшая повесть в четырех частях. Четвертую часть действительно не доработал. А потому что времени не хватает. Потому что все свободное время я читаю. В библиотеке Союза почти двести книг, я прочитал только сто двадцать семь. За три года. Это немало. Я вообще быстро читаю, мастер доволен. Вот и писать потихоньку начинаю. Рассказы. Повесть. Может, Сестрорецкий и прав, может, не совсем получилось. Но ничего, первый блин всегда колом.
Скрипнули крылечные доски, в лавку заглянул купец, от него пахло рыбой и солью, наверное, хозяин обоза. Ничего необычного, письмо. Фунт соли. Написать письмо недорого, тут думать не надо, сиди, пиши, думай о своем.
Я расправил бумагу, открыл чернильницу, обмакнул перо, добрый день, веселый час.
«Добрый день, веселый час…»
Я выписывал уважительные имена и обстоятельные поклоны, перечисление новостей и старостей, кто женился, кто купил дом, кого съели волки. По площади, держа друг друга за плечи, шагали слепые. И кошка снова шла за ними, грязная белая кошка с толстыми щеками и отрубленным хвостом. Где-то пели скрипучими голосами голодные лирники, из-за выеденного сытью поля тянулась пьяная сизая туча, пыльные тополя роняли жестяной пух.