— Садись, Брудный! Садись, Донских, — сказал я.
Донских положил карту. Мысленно я уже наметил пункты засад, но еще раз проверил себя по карте. Потом разъяснил задачу: притаиться у дорог, вцепиться и держаться там, не давая ходу немецким автоколоннам, немецкой артиллерии по дорогам; мелкие разведочные группы пропускать без выстрела, а колонну встретить залпами, встретить пулеметами. Ошарашив врага неожиданным огневым налетом, засада сможет легко уйти.
— Однако, товарищи, не в этом ваша цель, — говорил я. — Наоборот, надо подождать, пока противник не оправится, пока не вступит в бой. Держитесь! Держите дорогу. Заставьте его развернуть против вас боевые порядки. Это первое. Понятно?
— Понятно, — неуверенно ответил Брудный.
Его физиономия, обычно очень подвижная, теперь утратила живость, стала сосредоточенной. Донских молчал.
— Понятно, Донских? — спросил я.
— Понятно, товарищ комбат. Стоять насмерть…
— Нет, Донских, не стоять, а действовать. Маневрировать. Нападать.
— Нападать? — переспросил Брудный.
— Да. Напасть из засады. Перебить огнем, сколько возможно, гитлеровцев. Затем выждать. Пусть противник развернется, вступит в бой, отрядит силы, чтобы окружить вас. Тогда надо выскользнуть и опять в другом месте выйти на дорогу, упредив врага, вновь встав на его пути.
Я начертил на карте виток панфиловской спирали.
— Этим мы вынудим противника развернуться преждевременно, атаковать впустую, оставим в дураках. Потом, когда он опять двинется, надо второй раз нападать.
— Нападать? — снова проговорил Брудный.
Его физиономия стала опять смышленой, глаза блестели. Донских молча улыбался. Он тоже понял.
Оно, это слово «нападать», которое дал мне Панфилов, было каким-то волшебным. Оно сразу прояснило задачу, дошло до души, преобразило людей, придало смелости. Мне подумалось: это не только тактика, это что-то поглубже.
Мы поговорили о деталях. Брудный был возбужден. Получив толчок, его голова заработала. Он уже видел, как спрятать, как замаскировать людей.
Я сказал:
— Да, бойцы должны зарыться, замаскироваться. Говорю это особенно для тебя, Донских. В этом. Донских, никакой жалостливости.
Донских молча смотрел на меня. Я повторил слова Панфилова:
— Жалеть — значит не жалеть. Понятно?
Донских твердо ответил:
— Да, товарищ комбат.
Его синие глаза были уже не такими, как полчаса назад, потемнели, стали строже.
О Родине, о Москве ничего не было сказано в нашем разговоре, но это стояло за словами, это жило в каждом из нас.
Лейтенанты ушли готовить взводы в путь. А я опять задумался. Вам удивительно? Решение найдено, приказ отдан, приказ уяснен, усвоен исполнителями, — что же осталось?