Руки подняли все.
— Хорошо. Теперь вспомните, ничего необычного не случилось в эту ночь?
Сторожа молчали. Думали.
— Позволь, — толпу раздвигал крепкий усатый старик со значком «Отличный железнодорожник» на стареньком черном кителе с петлицами. — Вы, товарищ милиционер, спросили, было ли что-то в ту ночь. У меня точно было.
— Что именно? Вы поднимайтесь к нам, — предложил Данилов.
Старик поднялся на сцену, протянул руку.
— Егоров Павел Кузьмич.
— Данилов Иван Александрович.
— Слушай меня, Иван Александрович, было происшествие, я о нем постовому утром сказал, да тот отмахнулся только, говорит, не до тебя, дед. Так мы где говорить будем? Здесь? Или пойдем куда?
— Иди в комнату за сценой, — махнул рукой Серебровский, — а я с остальными поговорю.
Они прошли в комнату, где переодевались артисты, сели у длинного стола. Павел Кузьмич, не торопясь, степенно достал кисет, начал крутить самокрутку.
— Угощайтесь, — протянул он кожаный мешочек.
Данилов отказался, а Никитин взял, стремительно скрутил здоровенную цигарку, прикурил и сделал первую глубокую затяжку. Данилов увидел, как переменилось лицо Никитина и глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Он закашлялся тяжело и надсадно, перевел дыхание и, вытирая слезы, спросил:
— Ты, дорогой папаша, в табак перец мешаешь?
— Слабы вы еще, молодые, табак — чистый трабизонд, я его под окном выращиваю летом, сушу, конечно. Семена я, еще когда проводником работал, из Сухума вывез.
— Так, Павел Кузьмич, вы хотели нам что-то рассказать?
— Я в двенадцать чай пью. В магазине. В подсобке печка есть, я на ней, значит, чай грею. Только я пить собрался, стучат в дверь. Я, конечно, пошел. Смотрю, женщина военная, погоны, как у вас, серебряные, узкие.
Я к дверям подхожу, смотрю, машина зеленая с красным крестом. А девушка военная кричит мне: пусти, мол, дед, по телефону позвонить. Я ей, как это? А она, мол, машина сломалась, раненые бойцы мерзнут. Я ей, конечно, отвечаю: звони из автомата. Она мне: сломан он. Я тогда говорю, давай телефон, позвоню. Она рассердилась, стучать начала. Тыловой крысой назвала меня. Говорит, людей тебе не жалко, старый хрыч, которые за тебя кровь льют. Ну, она, конечно, кричит, страмотит меня. А я ей, мол, товарищ военная девушка, вы на меня не кричите. Я при посту. Хотите, в милицию позвоню, они вам помогут.
Тогда она обругала меня матерно. Да ловко так, как мой унтер на действительной службе. Плюнула. Ты, говорит, старая падла, попадешься мне. Рот твой ссученный.
— Как она сказала? — Данилов подался к сторожу.