– Это маскировка, – говорит он. – Тебе придется еще накраситься; я все приготовил. Иначе не пустят.
– Куда не пустят?
– У нас с тобой сегодня выход.
– Выход? – Это архаизм. Ибо некуда больше выходить, некуда мужчине вывести женщину.
– Выход отсюда, – говорит он.
Ему не нужно говорить, что предложение рискованное – для него, но в особенности для меня; но я все равно хочу пойти. Что угодно, лишь бы сбить монотонность, спутать внешне респектабельный порядок вещей.
Не хочу, говорю я, чтобы он смотрел, как я надеваю эту штуку; я по-прежнему его стесняюсь, стесняюсь своего тела. Он отвечает, что отвернется, и отворачивается, и я снимаю туфли, и чулки, и хлопковые панталоны, и в палатке из собственного платья натягиваю перья. Потом снимаю платье и сую руки под бретельки в блестках. Туфли тоже есть – сиреневые, с абсурдно высокими каблуками. Ничего не подходит идеально – туфли великоваты, чуточку жмет в талии, но сойдет.
– Ну вот, – говорю я, и он оборачивается. Я стою как дура; мне хочется посмотреть на себя в зеркало.
– Очаровательно, – говорит он. – Теперь лицо.
У него есть только губная помада, старая, размазанная и пахнущая химическим виноградом, плюс карандаш для глаз и тушь. Ни теней, ни румян. Какую-то секунду я боюсь, что не вспомню, как все это делается, и при первой попытке укротить карандаш получаю черную кляксу на веке, словно подралась; но я стираю ее растительным кремом для рук и начинаю заново. Втираю немножко помады в скулы, массирую. Пока я этим занята, он держит передо мной большое посеребренное ручное зеркало. Я видела такое у Яснорады. Вероятно, он позаимствовал в ее комнате.
С волосами ничего не сделаешь.
– Великолепно, – говорит Командор. Он уже ощутимо возбужден; мы точно собираемся на вечеринку.
Он идет к шкафу, достает накидку с капюшоном. Светло-голубую, для Жен. Очевидно, тоже Яснорадину.
– Натяни капюшон на лицо, – велит он. – Постарайся не размазать макияж. Это чтобы заставы проехать.
– А мой пропуск? – спрашиваю я.
– Не беспокойся. У меня есть.
И мы отправляемся.
Мы вместе скользим по темнеющим улицам. Командор держит меня за правую руку, словно мы подростки в кино. Я плотно завернулась в небесно-голубую накидку, как полагается приличной Жене. В тоннеле капюшона я вижу затылок Ника. Фуражка прямо, спина прямая, шея прямая, он весь очень прямой. В позе его неодобрение или мне мерещится? Знает ли он, что на мне под накидкой, он ли это раздобыл? А если так, злится ли он, или вожделеет, или завидует, или вообще ничего? У нас есть нечто общее: нам обоим полагается быть невидимками, оба мы – люди-функции. Понимает ли он? Когда он открывает дверцу Командору, а следовательно, и мне, я пытаюсь поймать его взгляд, заставить его посмотреть, но он меня будто не видит. Отчего бы нет? У него благодатная работа – небольшие поручения, небольшие одолжения, – он не захочет подставиться.