Лицо Грина исказилось, словно от сдерживаемой боли, и Пожарский довольно засмеялся.
— Теперь главное ваше свершение, убийство Храпова. Признайте, что я подал вам прекрасную идейку, отнюдь ее не навязывая. Я же, в свою очередь, признаю, что вы блестяще справились с делом. Безжалостно казнили жестокого сатрапа, худшее злодеяние которого состояло в том, что он меня на дух не переносил и всеми силами препятствовал моей карьере… Здесь, в Москве, вы доставили мне немало хлопот, но в конечном итоге все устроилось наилучшим образом. Даже ваш фокус с экспроприацией оказался кстати. Благодаря нашей с вами ветреной подружке Жюли я узнал, кто новый партийный казначей и в самом скором времени собирался отобрать казенные денежки обратно. Особенно эффектно было бы сделать это, находясь на должности московского обер-полицеймейстера. Мол, хоть я и не в столице, но высоко сижу и далеко гляжу. Жаль. Видно, не судьба, — фаталистски вздохнул Пожарский. — По крайней мере, оцените изящество замысла… Что там было еще? Полковник Сверчинский? Подлец, гнусный трюкач. Вы помогли мне с ним расквитаться за одну мерзкую шутку. Бурляев? Здесь уж я вам помог, как и в деле с Рахметом. Не хватало еще, чтобы БГ, мое любимое детище, была обезврежена начальником московской Охранки. Так нечестно. Кто зернышко посадил, тот должен и урожай собирать. Что прикончили Бурляева — молодец. Его ведомство оказалось в полном моем подчинении. Только вот с Фандориным вы дали маху, а он преназойливо путался у меня под ногами. Но за Фандорина я вас не виню, это особый случай… Ну вот, а потом пришло время завершать нашу с вами эпопею. Увы, всё хорошее когда-нибудь заканчивается. Я продумал операцию до мелочей, да вмешалась случайность. Обидно. Я только-только начал разгоняться, еще немного, и остановить меня было бы невозможно… Судьба.
Жюли всхлипнула.
— Ничего, — улыбнулся ей обер-полицеймейстер. — На тебя-то я зла не держу, только на судьбу. С тобой мне было хорошо и весело, а что предала, так, видно, деваться было некуда.
Удивительно, но по лицу Жюли текли слезы. Никогда еще Грин не видел эту жизнерадостную, легкомысленную женщину плачущей. Однако дальнейший разговор был лишен смысла. Всё и так выяснилось. Даже во время еврейского погрома Грин не чувствовал себя таким несчастным, как в эти минуты, перечеркнувшие весь смысл трудной, изобиловавшей жертвами борьбы. Как жить дальше — вот над чем теперь следовало думать, и он знал, что найти ответ будет непросто. Но в одном ясность имелась: этот улыбчивый человек должен умереть.