Вдруг она слышит чистый голос:
— Это вы? Как я рад, что вы пришли.
Рядом с ней стоял Сид.
— Вы Облаков? — спросила Нина. — Я не знала, что у вас есть имя, отчество и фамилия.
Он улыбнулся:
— Ну да. У сада не может быть фамилии. Сад — природа. А для природы слишком тесны человеческие названия и имена. Но в Союз художников не принимают людей без фамилии и имени. Пришлось пойти в милицию и получить паспорт. Кроме того, садом я являюсь только по совместительству. Это моя вторая профессия. Сад и художник — это почти коллеги.
— Зачем вы выдаете себя за сад? Это так нелепо.
— Не я выдаю себя за сад. Сад выдает себя за меня. Пока я ждал вас, я был садом. Но когда вы пришли, я превратился в человека.
— Вы говорите так странно. В раннем детстве так разговаривала со мной волшебная сказка.
— К вам вернулось детство. И вы попали в мир сказки. В мир, где между вещами, явлениями и человеком нет мысленных преград. Мир стал более пластичным. Но об этом потом. Я хочу, чтобы вы взглянули на мои пейзажи.
Проталкиваясь сквозь толпу, он ведет ее к своим пейзажам. Его все узнают. Она слышит, как один художник за ее спиной говорит другому:
— Он учился в Париже у самого Матисса.
— Как он мог учиться у Матисса? Матисс давно умер.
— Взгляните в каталог. Во вступительной статье сказано, что он ученик Матисса.
Нина спрашивает Облакова:
— Вы учились у Матисса?
— Да, — отвечает он тихо.
— Но ведь Матисс умер раньше, чем вы родились.
— Раньше, позже. Это не так уж существенно. Я родился в будущем и попал сюда, в ваш век. Я посещал и Матисса. Я превращался в сад под его окном. Он меня писал. Мы дружили.
— Зачем вы так странно говорите?
— Я говорю правду. Ее трудно согласовать с логикой жизни, но не трудно с логикой сказки. Мы условились с вами, что попали в сказочную ситуацию. Между нами сказочные отношения, Но об этом не сейчас. Сейчас я хочу, чтобы вы посмотрели вон тот мой пейзаж. Он называется «Сад». Вы его узнаете?
Она взглянула и узнала сразу. Это был тот самый сад, где они познакомились. Но это был одновременно сад и человек, как в Овидиевых метаморфозах. Юноша, изображенный на нем, был частью природы. Он как бы еще не отделился от нее. Краски были утренни и свежи, как рябь на синей поверхности пруда. Все это казалось музыкой, превратившейся в чистые несмешанные цвета, выжатые из тюбиков на бумагу, или нет, не из тюбиков, а из ветвей и трав, из зари. На бумаге лежали живые нежные тона самого сада, словно сад был здесь, вместе с утром и ветром.
— Эта акварель, — сказал он тихо, — понравилась Матиссу.
— Матисс умер около сорока лет тому назад.