Будто у себя в доме собрался он обедать, и вдруг, резко распахнув двери его горницы, вошли сваты. Дело житейское, и дочерей у него было на выданье три, только побагровел и речь он потерял. Речь потерял, а разумом взорвался от негодования от столь возмутительной дерзости. В его горнице, в доме его, в белых шелковых косоворотках, широких бархатных шароварах, заправленных в высокие кожаные и до блеска начищенные бахолы, с перевязями сватовскими через грудь, стояли двое мужчин. Оба высокие, широкоплечие. Один молодой, русый, с голубыми глазами и черными бровями вразлет, курчавая борода только обрамила его крепкий подбородок, второй, уже в годах, с черной впроседь широкой бородой и огромной копной кудрявых, из кольца в кольцо, волос на голове. Что одного, что другого он знал, больше того, что одного, что другого он долго искал и просто мечтал увидеть, но только не здесь и не сейчас, а желательно на том свете. А они спокойно стояли перед ним. Они не просто стояли, они издевательски, как казалось, улыбались ему в лицо. Он еще не пришел в себя, еще только пытался сообразить, что происходит, а они, с достоинством поклонившись, прошли и сели на лавку под матицу[8]. Да перед тем как сесть, лавку от стены тяжелую легко вдоль матицы и выставили.
— Как прошли?! Кто впустил?! — побагровев лицом, прохрипел он. Его кулаки сжались, и весь он, как будто к прыжку изготовившись, подался из-за стола вперед.
— Не грози, хозяин, не по правилам разговор заводишь, мы с миром пришли, по делу. У тебя товар, у меня купец, надо дело ладить, — спокойно ответил ему тот, что был старше. Недобрые огни сверкнули в его глазах, в упор глядевших на Никифорова.
— Не бывать тому, морды варначьи! — взревел он, вскакивая.
Чуть не опрокинутый тяжелый, из сосновых плах, стол с грохотом опустился на полы. Покатились слетевшие чашки, и огромный медный самовар покатился, поливая кипятком добела выскобленные полы. Из-за шторки кутьи высунулась и спряталась испуганно кухарка. Гости, не шелохнувшись, сидели.
— Не гневи Бога, хозяин, добром прошу, — произнес чернобородый, продолжая сверлить взглядом надвигавшегося на них Никифорова.
— Не тебе Бога поминать! Вон из дома! Вон! — бешено заорал, тряся кулаками, и вдруг осекся.
В распахнувшейся двери появилась его дочь Анюта, ее глаза были наполнены слезами, губы дрожали. Прислонившись плечом к дверному косяку, она смотрела на отца. Тот в недоумении на нее.
— Ты пошто здесь? — прохрипел он. — Ты ж, энтово, пропала…
— Не пропала я. Живая. За Федором я, по своей и по божьей воле, выгонишь его, следом уйду.