– А вот куда они Руслана тогда дели?.. – обращаясь сразу ко всем, спросил Шалва. – Понятно, что нам тогда не до этого было, но всё-таки?
– Рядом никаких свежих могил не было.
– И зачем вообще было идти так далеко?
Плечами все пожали одновременно.
– Кто его знает.
Окрик заставил их сосредоточиться на работе, и почти до конца дня все молчали. Как обычно, в общем. Только ужасно хотелось жрать. Николай даже не предполагал, что голод бывает таким сильным. Есть, с той минуты как они все попали в самое настоящее рабство, им хотелось постоянно, но поначалу голод был тупым, просто о нём всё время помнилось. А вот теперь, стоило один раз пропустить ставшую уже привычной лепёшку с кукурузной затирухой, желудок начал выть почти по-волчьи, требуя еды. Тёплая вода из принесённого утром Шалвой ведра спасала минут на десять, потом всё начиналось сначала. Николай с гадливостью поймал самого себя на мысли, что он злится на Алекса, смерть которого оставила его без положенной порции. Мысль была настолько противной, что он дал себе ребром шпателя по запястью, повыше рукавицы, чтобы вспухшей багровой полосой заставить себя протрезветь. Это несколько помогло, и злость на убитого Алексея постепенно переползла на тот объект, который его устраивал, а именно – на героических охранников, компенсирующих недостаток совести автоматом и нежеланием поворачиваться спиной к ним, таким белым и пушистым…
К концу рабочего дня, когда спины от постоянных сгибаний и разгибаний с кирпичами начали привычно ныть, а мозги, по ощущениям, приобрели чугунную консистенцию, к дому припёрся тот самый старикан в пиджаке и папахе, который попался им по дороге предыдущим вечером. Поговорив недолго и с Анзором, и с Хамидом, он неторопливо зашёл в дом и уселся в стороне, молча наблюдая за работающими. Насколько Николай понял из рассказов остальных, пару раз старик так уже делал, но сам его он видел так близко впервые – если не считать, конечно, вчерашнего вечера. Выглядел старик точно так же, как запомнилось Николаю за те несколько секунд, на которые удалось тогда поднять голову. Крепкий, смуглый – то ли от загара, то ли от сливающихся пятен пигментации, спокойный. На пиджаке – узкая полоска наградных ленточек. Угу. Интересный старичок.
Они продолжали работать в полном молчании, не обмениваясь даже связанными с работой замечаниями, и тишину нарушали лишь бубнившие где-то в отдалении голоса двух конвоиров. Старик тоже молчал, сидя и разглядывая пленников, и это, против всей логики, не раздражало. Интересно, как бы он отреагировал, если бы, пользуясь отсутствием лишних ушей, сказать ему что-то вроде: «Салам-мааршал, хьакъволу. Муукс ду гхулкш?». А потом попросить принести карту местности и пару автоматов… Скорее всего, эта старая сволочь просто поднимется с места и уйдёт. А на выходе скажет своим об услышанном. «Неизвестный доброжелатель прислал ящик сепулек…». Нет, в этой стране такие номера не пройдут. На худой конец, дать по голове и отобрать наверняка висящий под пиджачком кинжал. И палку тяжёлого дерева, на которой так расслаблено покоятся сейчас его руки. Да вот только большой пользы это не принесёт. И рука на старого человека не поднимется. Пока. Он всё же отличается от тех, кто стережёт их снаружи.