Задавайте…
– Как по-вашему, вы заслужили, чтобы Дженни была изнасилована?
Что… что вы сказали? – Том был шокирован. Сказать, чтобы он «пришел в ужас», было бы чересчур, но все же был к этому весьма близок.
– Вы не заслужили, чтобы у вас были дочь, Лукас и Шарлотта. Не заслужили свою работу. Так может, вы попросту присвоили то, что отнюдь не должно вам принадлежать, и за это мир на вас ополчился? Может, причина случившегося – вы сами?
Боже мой! Это жестоко! Что вы такое говорите?! Как вы смеете?!
– Том, вы прекрасно знаете, что я так не думаю. Но не находят ли мои слова отклика в вашей душе?
Отклик, конечно же, был. В тот момент я еще не был убит, как сейчас, да? Восемь дней назад? И присущие мне способности еще не затуманила опасность, нависшая над моей собственной семьей. Том откинулся на стуле и позволил этой мысли пропитать его до мозга костей. Глаза его расширились, а лицо, как всегда, пошло красными пятнами и скукожилось. Сопровождаемые громкими всхлипами, по щекам скатились две слезинки. Том плакал почти на каждом нашем сеансе.
Вот он, тот этап, которого мы достигли в работе. Том чувствовал вину. В определенной степени это вполне нормально – испытывать вину за то, что ты не смог защитить свою маленькую девочку. Но в основном это чувство носило абстрактный характер – Тому казалось, что причиной всего является он сам. А это уже иррационально. Если нужно, если вы сами подсознательно в это не верите, гоните от себя подобные ощущения. У меня нет ни времени, ни желания что-то объяснять вам или убеждать. Мне еще нужно сделать очень и очень многое.
Вина – очень мощное чувство, и в том расстроенном, маниакальном состоянии духа, в котором я пребывал в ту пятницу, мне казалось, что я смогу им как-то воспользоваться.
Я собрался было подумать немного о Дженни, но время бежало слишком быстро. На прием пришел Том, и голова моя была забита вопросами, которые мы обсуждали с начала совместной работы и о которых я вам только что рассказал. Я услышал, как хлопнула входная дверь. Наступило время сеанса. Я был очень расстроен, что так и не выработал план спасения моего сына. Но Тому вскоре предстояло все изменить.
Том был явно возбужден. Ночью спал плохо. Ему не давала покоя мысль о синей толстовке, его эго никак не могло решить, как относиться к сексуальным демаршам жены, а сердце разрывалось от жалости к дочери, которая осталась в своей комнате, – воспоминание о том, что ее изнасиловали, теперь вырвалось на волю и подвергло их всех жестокой пытке.
Он сел на краешек дивана, расставил ноги и положил на колени ладони, по которым то и дело пробегала нервная дрожь. Он втянул голову в плечи, дыхание его было судорожным и отрывистым.