— И я! — воскликнул Олосенька Илличевский.
— Вот и хорошо! Идите, господа, и сочиняйте. А шалости и баламутство оставьте! Это до добра не доводит.
Весьма довольный собой надзиратель Мартын Степанович удалился из залы. Чириков, хранивший при надзирателе молчание, теперь почувствовал себя свободней, и улыбка возникла на его добродушной физиономии.
— А приходите ко мне, господа! Будем собираться у меня и беседовать, будем читать написанное, — искренне предложил он лицеистам.
— Ура-а! — закричали наиболее горячие головы.
В коридоре, где располагались дортуары воспитанников, в арках горели масляные лампы.
— Вот уж никогда не думал, что сочинитель — это должность, — сказал Пушкин Ване Пущину, когда они шли по коридору к себе. — И что по должности можно сочинять.
— У нас в государстве любой род занятий возможен токмо по должности, — с издевкой отвечал Пущин.
— Сочинительство, по-моему, дело частного человека…
— У нас сочинители отнюдь не частные люди. Возьми Ивана Ивановича Дмитриева — министр юстиции и генерал-прокурор, Гаврила Романович тоже занимал эту должность. А это все первые наши поэты…
— Но писали-то они всегда как частные люди, а не как генерал-прокуроры! — жарко возразил Пушкин.
— Ну вот уж и нет, — засмеялся Жанно. — Зачастую и как генерал-прокуроры! А уж придворными они были всегда.
— Все равно ж, теперь совсем другое время…
— Что-то я сомневаюсь, чтобы в России когда-нибудь случались другие времена…
— Ты рассуждаешь как маленький старичок.
— Я рассуждаю как здравомыслящий человек, — парировал Пущин.
Пушкин открыл дверь номера четырнадцатого, а Пущин — тринадцатого.
У себя в дортуаре Пушкин встал у окна, посмотрел на улицу, где, черные на все еще светлом небе, угадывались голые деревья. Медленно стал раздеваться. Снял мундир с красным воротником, бросил на стул. Остался в нижней рубахе, на вороте которой была нашивка с номером и фамилией. Сел на железную кровать с жесткой сеткой, оглядел свою келью, как впервой: стол, стул, конторка с чернильницей и подсвечником, умывальник, зеркало… Все? Еще горшок под кроватью… За стеной, за перегородкой, не доходящей до потолка, раздался стук — это Пущин снимал башмаки и бросал их на пол, скрипела под ним сетка кровати.
— Жанно! — позвал Пушкин.
— Что? — тут же отозвался тот.
— А ты не суеверный?
— Нет. Я слишком рационален. А почему ты спросил?
— Я бы побоялся жить в тринадцатом нумере. Особенно с твоими мыслями.
Пущин в ответ рассмеялся.
— Зря смеешься. Я вот верю в приметы. — Пушкин забрался под одеяло, укрылся им до подбородка, закрыл глаза. Полежав немного так, он глаза открыл: — Жанно!