Мужики, поставленные наземь, обмерли от страха, но царь нынче был весел.
— Чтоб зло забылось, пошли в кабак.
У кабатчика волосы дыбом стали — царь! А царь сел на пенек спиной к стене, придвинул к себе пустой стол и спросил согнувшегося до земли кабатчика, показывая на мужиков:
— Не попотчуешь ли меня и моих приятелей? Им чего позабористей, а мне квасу, — и шепнул своим телохранителям: — Ребята, нет ли у вас какой денежки? Что было, я в лавке оставил.
Всполошенная кабацкая прислуга уставила царев стол всем, что наварено было, напарено, нажарено.
Мужики почесывались, посапывали, а руки держали под столом, не смели ни пить ни есть. Тогда государь наполнил чарочки, выпил и закусил блинами, завертывая в них рыбьи молоки и хрен.
Разговор, однако, с места стронулся только после третьей, а полился, набирая крепости, когда одна посудинка опустела, а другая, радуя мужичьи глаза, была тотчас поставлена.
— Добрые крестьяне мои, — спросил наконец Дмитрий о заветном, — скажите мне всю правду про вашу жизнь. Бояре-то за мной ходят, как телки за коровой. Я туда, я сюда, а они меня под руки да за столы, да к иконам! К постели и то водят. — И пожаловался: — Про баню каждый Божий день талдычат. Попарься, государюшка. Словно важнее бани дела нет. Хотите, чтоб царь за вас стоял, так не молчите. Мне про ваши беды важнее знать, нежели веником задницу нахлестывать.
— А чо? — спросил северный мужик. — Цари матерны слова тоже, что ль, говорят?
— Какие матерны? — удивился Дмитрий.
— А про задницу?
— Мели Емеля! — осерчал южный мужик. — Жить, государь, можно. Да ведь служилые твои по деревням рыщут, беглых ищут. Вроде бы уж обжились, а тут хватают, тащат на пустоши, на голое место, на голодную жизнь.
— А за сколько ты верст от старого своего жилья осел? — спросил царь, покручивая нос-лапоток.
— Да верст, небось, за сто, а то и за все двести! — выпалил мужик. — Не все ли равно!
— А вот и не все! — сказал царь. — Коли ты ныне живешь за сто девяносто девять верст против прежнего, правда на стороне прежнего хозяина, а был умен за двести верст утечь, за триста, то — тебя уже не тронь. За тебя и новый хозяин постоит, и я за тебя постою.
— Неужто верста версте рознь?
— Версты те же! Да только на двухсотой версте закон — за тебя, а на сто девяносто девятой — за твоего прежнего хозяина. Таков мой указ, вам, мужикам, в защиту, во спасение.
— А Юрьев день-то чо? — спросил северный мужик.
— Что он тебе дался. Юрьев день?! — вытаращил озлившиеся глаза Дмитрий Иоаннович. — Юрьев день тебя, что ли, кормит? Вся бедность русская от него, от вольного дня. Где трудно, там вовсе руки опустят и ждут своего дня, когда можно перебежать на иное место. Тараканье это дело из избы в избу бегать.