Остап начал свой рассказ, впервые в жизни складывая из отрывочных эпизодов широкомасштабную картину собственной недолгой жизни. Ему приходилось уже не раз излагать для различных инстанций автобиографию. Так он и начал: «Родился в марте 1920 года, в семье рабочего…» Но теперь стало ясно, что самое главное, самое прекрасное и трагическое, самое личное, находится за пределами привычных формулировок, а найти слова, да и просто, осознать многое сразу, с налета было трудно.
Однако Александр Леонидович слушал с такой искренней заинтересованностью и удовольствием, которыми воображение Остапа с подачи советского искусства наделяло лишь вождя мирового пролетариата, углубившегося в звучание «Лунной сонаты». Зуев сидел тихо, спрятав лицо в ладонях, закрыв глаза и лишь короткие, точные вопросы, направлявшие рассказ Остапа, свидетельствовали о том, что он предельно внимателен и собран.
Красноречие Остапа крепло, он и не заметил, как подошел в своем повествовании к событиям последних дней.
— Остап, позвольте мне обращаться к вам запросто. Вы остановились на вашей теперешней службе — наша встреча еще не атрибутирована вашим сознанием. То есть — она еще не получила конкретного определения. Поверьте, я слышал в своей жизни немало историй, но ваша, возможно, и не самая затейливая, тронула меня до глубины души. Я следил за развитием тайного узора вашей судьбы, вроде тоненьких линий на ладони, где каждая черточка, морщинка имеет свое значение и обретает смысл лишь в связи с остальными. Послушайте же — здесь главное — девятнадцатый год. Мы лежали с вашим отцом Тарасом Гульбой в разных окопах. Малограмотный крестьянин, представитель народа еще не знавший о существовании Гоголя, и российский интеллигент-либерал, вставший на защиту российской культуры, готовый умереть ради ее спасения не для себя — для этого же самого народа. Мы целились друг в друга и лишь досадная тогда промашка — дюйм мимо — дырочка в фуражке, привела к тому, что на свет все же появились вы, а я — полутруп, кашляя кровью, тороплюсь дать вам то, что по моей же отчасти вине, не сумели дать вам ни отец, ни Родина — Правду».
Зуев рассказывал сжато и точно. Подлинная трагически изломанная судьба России разворачивалась перед Остапом, навсегда разрушая ту парадную, официозно-помпезную упаковку, в которой скрывала ее советская культурно-идеологическая мифология.
Остап узнал правду о революции и красном терроре, о концлагерях и репрессиях, о фашизме и коммунизме, оказавшимися братьями. Его сознание, не способное все сразу осмыслить, впитывало информацию, чтобы потом, в нужный момент извлечь ее из тайников памяти. Сейчас же было только одно — доверие к тихому, прерывающемуся кашлем голосу. Слушая Зуева, Остап чувствовал «животом», а вернее — своей высокопробной, не поддающейся коррозии совестью, что правда — настоящая, единственная правда, была на стороне его «классового врага».