Свидание с обновленным городом-героем Волгоградом потрясло Остапа. Широченные светлые проспекты, фонтаны и цветники открылись его взору с балкона гостиницы «Интурист», выходящего прямо на центральную площадь. Напротив высилась колоннада драматического театра, вниз к Волге, забранной в гранитную набережную, спускалась торжественная «Аллея героев», где у подножия высокой каменной стеллы горел «вечный огонь».
Черный камень, словно застывшая на века звенящая нота — вопль гордости и муки — устремлялся в бледное августовское небо. Высокие алые цветы, будто выкроенные из знаменного кумача застыли в торжественном карауле. Остап неотрывно смотрел на пляшущее в центре гранитной звезды негасимое пламя, переполненный любовью, гордостью и смятением — сумбурным напором тех прекрасных, возвышенных чувств, для которых наверное, и рождается человек.
В эти огненных язычках остались его отец и брат, его школьные друзья и дворовые соседи, его спортивные соперники, толстозадый филателист «Марик-очкарик», киношный «мазила» Толяныч — все те, кто не ведя того, стали героями. Здесь была и часть его, Остапа, души, призывая другую, живущую, к действию. Его совесть, обостренное чувство гражданского долга, заложенное с детства, требовали подвига во имя Добра и Справедливости понятий для Остапа всегда высоких незыблемых.
…А потом, обойдя сложным маневром бдительную «переводчицу», Остап и Дани попали за пышно декорированный фасад. Город вытянулся вдоль Волги на семьдесят пять километров и две трети из них представляли собой бесконечное серое поле без садов и деревьев, без каменных стен и оград. Кладбищенское уныние курганчиков-землянок, оглаженных суховеями, тянулось к степному горизонту, рассекаемое трещинами глубоких оврагов. Люди, выныривающие откуда-то из глиняных недр, казались великанами, а школьницы — в белых праздничных фартуках, весело болтавшие у остановки районного автобуса среди этого «захоронения» живых героев Сталинграда, привели Дани в состояние шока.
Мать Остапа умерла пару лет назад, могилы ее он так и не нашел. Зато увидел каменного Кастро у памятной ему школы, получившей по гордому заявлению директора, специальный фонд из «Общества дружбы» на сооружение бюста герою кубинской революции, и с горечью отметил, что стал, таким образом, невольным анонимным инвестором острова Свободы.
Остап не стал снимать на пленку город землянок, не смог — это была его личная боль и его позор. Он отвел душу на волжских пейзажах и грандиозном мемориале Мамаева кургана. В эти минуты среди запечатленной в камне памяти о войне, о ее героях и подвиге, он был лейтенантом Гульбой, он был среди тех, кто ушел, кто спас от врагов эту землю. Охваченный небывалой жаждой деятельности, подвига, готовностью принести себя в жертву, Остап пребывал в смятении. Как помочь этим победившим героям, покорно захоронившим себя в землянках, оплачивающих своим трудом, богатством отвоеванной земли, гигантскую, смертоносную военную индустрию? Как помочь этим родным людям — этим девочкам в белых передниках, этим женщинам-стукачам, заслоняющим грудью свою беду от циничных иностранцев, этим пьяницам-работягам, заваливающимся после смены в пыльный придорожный бурьян? Как помочь этому могучему, щедрому, великодушному, слепому народу? Остап не знал. Он лишь верил, что никогда ничего не забудет, что везде и всегда останется сыном этого города, камень от развалин которого он тайно увез с собой.