Эту картину Алиса увезла с собой, обливая горючими слезами, как урну с дорогим пеплом.
Они расстались тогда всего на две недели — но разве это важно, когда и минуты дышать друг без друга было трудно.
…Куда же делось все это? Как произошло, что через два года от захлеба чувств, переполняющих душу, сводящих с ума, остались привязанность и жалость, а от острой боли обнаженного нерва — тупое нытье застарелой раны?
Они продолжали встречаться — сначала часто, жадно, с непримиримостью к расставанию, затем все более свыкаясь с ним и с увеличивающимися разлуками. Арманда продолжала цепляться за жизнь, а Лукка, мучимый виной своего краденого счастья, делал все возможное, чтобы эту жизнь продлить и украсить. Он исправно проводил дома все многочисленные семейные праздники, был хорошим отцом — он жил показной фальшивой, ненужной ему жизнью, как стало ненужно ему все, что не касалось Алисы. Но постепенно свыкался, втягивался, с удивлением отмечая, что научился заново есть, пить, спать, работать и даже смеяться, то есть — выжил. Выжил без нее.
Выжила и Алиса. В один прекрасный день, она заметила, что лжет, лжет самой себе.
Их встречи становившиеся все более редкими, сопровождал неизбежный рефрен: «Мы придумаем что-нибудь, мы обязательно придумаем!» — убеждали они друг друга, прежде чем разомкнуть прощальные объятия. Считая себя изгоями судьбы, гонимыми одиночками, они не понимали, что эти слова твердили и твердят все влюбленные через бездну невозможности, все бунтующие и в конце-концов, смиряющиеся. Они строили планы, один нереальней другого и ждали. И однажды Алиса поняла, что никогда ничего они уже не придумают. Что самое прекрасное и ценное, оставшееся у них, — это прошлое, а мечты о совместном будущем — лишь худосочные, бледнеющие на свету реальности иллюзии.
Они расставались в Милане в канун Рождества. Лукка уезжал к себе в Парму, где ждала его к празднику семья. Алиса — в Париж, в одночество. Они мало говорили, но испытывающе заглядывали друг другу в глаза, пытаясь понять — что же творится там на самом деле, в душе самого близкого и нужного человека, что происходит за напускным спокойствием и защитной броней равнодушия?
Рейс задерживался и Алиса отпустила своего любимого — чужого мужа, торопящегося вернутся домой. Но Лукка медлил. Он ненавидел теперь вокзалы и проводы, затянувшиеся расставания, будто обязывающие договорить что-то важное, решить нерешенное. Он мучительно любил эту женщину в светлом плаще, отороченном золотистым мехом — и ненавидел — ненавидел за свое бессилие, за невозможность дать ей счастье. И поэтому, когда она тихо сказала: «Ступай же, ступай» — он смиренно кивнул и обещал: «Я позвоню сегодня вечером. Будь умницей, Лиса». И ушел, затерявшись в толпе.