Я подсказала, зорко вглядываясь в слепые блестящие глаза хозяина:
— Жертвы и честный труд не пропадают.
— О, конечно! Только я ведь не ради этого жертвовал. Я счастлив, что жертвы мои не напрасны, что наша родина победоносно строит коммунизм. Я лежу и думаю обо всем этом, вспоминаю этапы борьбы: гражданскую войну, эпоху реконструкции, напряженные годы первых пятилеток, вторую отечественную… и диктую. Газеты и вообще периодическую печать мне вслух читают. Радио слушаю… Друзья приходят.
— Кажется, у тебя много и других даров правительства, более торжественных и ценных? — спросила я.
Блаженная улыбка впечаталась глубже на лице паралитика. Он негромко крикнул:
— Товарищ Вернякова!
Быстро и неслышно вошла сиделка. Наверно, она была за дверью.
— Поднимите меня и подайте ящик.
Сиделка приподняла подушку вместе с туловищем больного и подала действительно роскошный лакированный китайский ящик.
— Откройте!
Больной с усилием погрузил искалеченные пальцы левой, немного действующей руки в эмалево-пеструю, шуршащую и звенящую массу.
— Вот видишь? Ты права. Это самые ценные дары. Это моя овеществленная энергия… Это… Это — прямо скажу — священные предметы, они символы всей нашей советской жизни, борьбы, строительства…
— Как распятие и иконы для христианина, — снова подсказала я.
— Да, хотя бы и так. Только это символы не мистические, не небесные, это символы земные, символы победившей религии труда.
«Ого! Вон ты куда!» — воскликнула я про себя.
Слепой ощупывал ордена плохо повинующимися пальцами. Блаженная улыбка не сходила с его лица. А меня, крамольницу и преступницу, охватил страх… Не благоговейный страх, о нет!
— И вот так ты и лежишь, диктуешь, ордена щупаешь, вспоминаешь этапы борьбы и гордишься достигнутым?
Тень неудовольствия омрачила блаженную улыбку:
— Ордена щупаю?
— Что? Кощунственно? Я, знаешь ли, неверующая: ни боговой, ни трудовой религии не признаю.
Больной презрительно с тем же усилием процедил:
— Никаких верований? Ничего святого? Нет! Я за свою веру, видишь, чем пожертвовал? Я — полутруп. И я свою веру никому не отдам. Не позволю, чтобы надругались над ней.
— Ну, а я за свое безбожие чуть ли не двадцатью пятью годами самой настоящей каторги заплатила, и я с удовольствием поделюсь этим безбожием с кем угодно. Я добрее тебя.
Помимо воли, в ответе моем послышалась едкая насмешка и злоба.
— Вот видишь: ты вся дышишь враждой… И хочешь, чтобы тебя реабилитировали. Как ты настроена?
— За настроение и дыхание не карает никто и нигде. А пропагандой я не занималась. К сожалению, я человек без политических поступков.