Упоминалось о том, что народные демократии превращены в сателлитов, в рабов, то есть в потенциальных врагов. Возвращение на истинный ленинский путь — единственное спасение… Интересы трудящихся… Ликвидация колхозов, не оправдавших себя… Льготы колхозникам… Уничтожение безумной системы ложного социалистического соревнования… Повышение заработной платы рабочим и служащим… Призывы к сплочению вокруг нового ЦК Объединенной ленинской рабочей партии… Введение временного чрезвычайного положения в стране, дабы пособники сталинских последышей не рискнули на отчаянный путч, заранее обреченный на провал, но могущий усложнить дело и задержать установление порядка и нормальной жизни в стране.
Все это было выслушано в торжественном молчании. Даже арестованные ни единым звуком не нарушили значительность исторического момента. Солдаты стояли вытянувшись, строго оберегая вверенных им, тоже по-военному вытянувшихся арестантов с остановившимися, осоловелыми от страха, ополоумевшими глазами.
В группе неведомо как, незаметно зарождалось покорное тупое сознание неизбежности совершающегося, неизбежности своей скорой гибели. Я смотрела на эту группу с чувством какого-то странного разочарования, противной для меня самой брезгливой жалости и тоски: «И это все? Готово. Испеклись».
Вероятно, зерно этого сознания неизбежности глупой и постыдной гибели давно уже таилось в душах этих людей, оно созревало, пускало ростки… А они делали вид, что все прекрасно, пили, ели, болтали речи, ездили куда-то и принимали кого-то для политики и представительства.
Потом все кругом зашевелилось. Солдаты выводили арестованных. Лысый с порога оглянулся и, понукаемый солдатом, крикнул:
— Требую, чтобы мне предоставили весь обвинительный материал. Я должен изучить его. Вслепую я вашим прокурорам отвечать не намерен.
— Изучите! — засмеялся маршал. — Всё представим.
Интересно, однако, на двор или на улицу их выведут? Офицер проверял фамилии. Наконец в зале остались одни бывшие заговорщики, а теперь господа положения. Они тихо, но с жаром разговаривали с маршалом и стариком.
Я взглянула на Альфского. Он был бледен, его негативное лицо подергивала какая-то гримаса. Презрение? К кому и к чему? Может быть, ко всему, даже к своему хлесткому лапидарному манифесту. Мы подошли к окну.
Арестованных вывели не на двор, а на улицу, их усаживали в машины. Они покорно и неуклюже влезали в узенькие двери, не пытаясь воззвать к колонне солдат, стоявших около здания. Солдаты смотрели на руководителей партии и членов правительства, которых такие же солдаты загоняли в машины, смотрели с жадным любопытством, но без малейшего сочувствия. Некоторые смеялись, указывая пальцами на машины. Офицеры строгими словами команды и взглядами угасили неуместное веселье. Старик и маршал куда-то вышли. Вот они на улице. Откуда-то появилась трибуна. Маршал обращается к солдатам. Губы у него шевелятся… Но на улице обычный дневной шум, слов мы с Альфским почти не слышим, хотя окно открыто. Неважно! Мы знаем эти слова. Что это? Рев. Солдаты, вся колонна, в восторге вопят: