Под конец я бросила корень, нарезанный тонкими стружками. И ещё раз подула, чтобы полюбоваться, как по темно-рыжей гуще вдруг стрельнут серые прожилки. А потом рыжина смешается с серым воедино, станет густой, яркой, с переливами.
Закончив с варкой, правой рукой я утянула котелок на свободный край подтопки, под которым не было огня. Ложкой выбрала неуварившиеся куски стеблей и стружки от корня, бросила их на прогорающие поленья. Большая часть травы успела истаять при варке, загустив зелье. Готовое приворотное я слила в горшок, прикрыла тряпицей и водворила в корзину. Вот и все.
На двор уже опускались сумерки, чуть прохладные от близости леса. Синие, как ягоды с куста ежевики, тени накрыли и коровник, и конюшню, и высокий каменный дом. В окнах поперечного сруба в конце двора играли отблески зажженных лучин. Я вышла, прислушалась — оттуда доносились взрывы хохота. И так было ясно, куда идти, но я все же спросила у Рогора, поджидавшего у двери поварни:
— Мыльня?
Он кивнул.
Длинная мыльня делилась на две части. Дверь в одну половину замыкал замок. Во второй половине, в просторном предбаннике с корытами на стенах, сидели баба Котря, Саньша, ещё какие-то девки, и два мужика. Узнав, что поварня свободна, все гурьбой отправились вечерять. Я отнесла горшок к себе, запихала под кровать вместе с корзиной. И тоже вернулась на поварню.
На этот раз Рогор сел со мной за стол. Вызванный с конюшни ради ужина Сокуг весь вечер просидел за столом напротив меня безмолвной тенью. Саньша, усаженная бабой Котрей поблизости от него, все расспрашивала норвина то об одном, то о другом. Но тот отвечал лишь нет да не знаю.
Парнишка с болезным животом оказался первым, кого я навестила поутру. У него и впрямь оказалась грыжа. В самом низу живота, небольшая, почти не видная глазу, но за прошедшую ночь уже налившаяся дурной пухлостью и болью. Я, ощупав живот, повернулась к матери парнишки, нахмурилась — та отшатнулась от меня в сторону.
С моим крючковатым носом и выпирающими зубами сведенные брови смотрелись страшненько, тут уж ничего не поделаешь. Я шмыгнула носом, спросила, чуть расправив личико:
— Он поднимал на днях что-то тяжелое? Непосильное?
Мать ответила с испуганным придыханием:
— Да вот. мы к Олюшу-кузнецу его пристроили, в обучение. Он в кузню целых два дня ходил, а потом чего-то приболел. Но кузнец клянется, что ничего такого не поручал.
Я прищурила глаз, поворачиваясь к мальцу. С притворной злобой, чтоб тот испугался. Тут мне свезло — парнишка, лежа на широкой лавке, вздрогнул, зачастил даже раньше, чем его спросили: