Тут гулянье вовсю. Затянутые в блестящие платья девушки висят на бицепсах байкеров, кирпичную стену подпирают костлявые хлыщи, которые вышли покурить между рюмками. Улицу наполняет льющаяся из музыкального автомата композиция. Я слышу, как кто-то кого-то подгоняет: «Пей! Пей! Пей!»
– Эй, малышка! – окликает какой-то парень. – Угостить тебя выпивкой?
– Мне тринадцать лет, – отвечаю я.
– А меня зовут Рауль.
Я втягиваю голову в плечи, прохожу мимо и затаскиваю велосипед в дом Серенити. Опять тяну его по лестнице к ней на этаж, на этой раз осторожно, чтобы не задеть стол. Но не успеваю я тихонько постучать в дверь – все-таки два часа ночи! – как она открывается.
– Тоже не спится, милая? – спрашивает Серенити.
– Как вы узнали, что я пришла?
– Не скажу, что ты порхаешь по лестнице, как бабочка, когда тащишь с собой этот проклятый велосипед.
Она приглашает меня войти. Здесь ничего не изменилось с моего первого прихода. Когда я еще верила, что больше всего на свете хочу найти маму.
– Странно, что бабушка отпустила тебя так поздно, – говорит Серенити.
– Я не оставила ей выбора. – Я сажусь на диван, Серенити рядом со мной. – Не везет – так не везет!
Она не делает вид, что не понимает.
– Не спеши делать выводы. Верджил говорит…
– К черту Верджила! – восклицаю я. – Что бы Верджил ни говорил, маму не вернешь. Сами посудите. Если ты признаешься мужу, что беременна от другого, он уж точно не станет покупать новорожденному подарки.
Я пыталась, можете мне верить, но не смогла возненавидеть отца – чувствую к нему только жалость, ноющую боль. Если папа убил маму, не думаю, что он предстанет перед судом. Он уже лежит в психбольнице; ни одна тюрьма не накажет его больше, чем тюрьма собственного безумия. А это означает, что бабушка права: она единственный близкий мне человек.
Знаю, что сама виновата. Именно я попросила Серенити найти мою маму; именно я пригласила на борт Верджила. Вот куда приводит любопытство. Можно жить на самой большой на планете куче токсических отходов, но если глубоко не копать, то все, что видишь вокруг, – лишь зеленая травка и буйно разросшийся сад.
– Люди не понимают, как это тяжело, – говорит она. – Когда ко мне приходили клиенты, просили поговорить с дядюшкой Солом или любимой бабушкой, они сосредоточивались только на том, чтобы поздороваться, на том, чтобы иметь возможность сказать все то, что не сказали человеку при жизни. Но когда открываешь дверь, придется ее и закрывать. Можно сказать «привет», но необходимо успеть сказать «прощай».
Я поворачиваюсь к ней лицом.
– Я не спала. Когда вы с Верджилом разговаривали в машине. Слышала все, что вы сказали.