Александр Кузьмич всегда, когда о божественном говорил, ужасно волновался, размахивал руками и брызгал слюной. Будто он не бывший кучер графа Беклемишева, а мало что не первосвященник Каиафа.
Я с ним не спорил – в конце концов, он наставник, ему виднее. Да и что я мог возразить? Из его слов картинка складывалась стройная, ясная, прямо как чертёж к задаче по геометрии. Только вот радости было жаль. Точно украли у меня что-то.
Потом оказалось, что украли не до конца. На Пасху восемьдесят седьмого радость вернулась – правда, уже не та, что раньше, а куцая какая-то, испуганная… вроде нищенки, которую сердобольные люди пустили погреться в сени. И потом тоже возвращалась. Я понимал, конечно, отчего: натура-то человеческая крепко во мне сидит, истинным Иным ещё не скоро стану, долго ещё химеры разума будут меня тревожить.
И конечно, ни с кем своими мыслями я не делился. Александра Кузьмича к той первой моей Иной Пасхе уже не было. Не Викентию же душу открывать… не говоря уже о Харальде. Что же до дядюшки, то с ним наверняка об этом поговорить было можно, но, если совсем уж честно, я побаивался.
Да, конечно, он родная кровь. И благодетель. Прозябал бы я доселе в Санкт-Петербурге, сносил бы изощрённые издевательства дозорных, кабы не отыскал он меня на моей квартире. Вышел из Сумрака прямо возле постели, где валялся я, силясь заснуть – и не мог. Смешно вспомнить, но и узнать-то его сразу не удалось. Ведь тогда, в Туманном Лугу, я его видел с уже наложенной личиной, видел старика семидесятилетнего, а тут он явился в подлинном своём облике – вот как сейчас выглядит граф Иван Саввич. В том облике, какой был у него в далёком сороковом году, когда и прошёл он посвящение.
«Да сдалась тебе эта столица, Андрюша! – терпеливо увещевал он меня, отпаивая чаем и смородиновой наливкой. – Они ж тут поедом тебя едят, и за что? За мелкую ошибку, какая с любым случиться может. Харальд, между нами говоря, шельма ещё та, и под его началом служить – это себя не уважать. Давай-ка ты под мою руку, в Тверь. Городок для жизни приятный. Служба уж всяко поинтереснее будет, чем здесь. А мне тоже выгода – будет с кем в шахматишки сыграть. Если же серьёзно – нужен мне верный помощник… и вижу я в тебе большие силы. Не пожалеешь! А перевод я сам устрою, тебе и говорить-то с Харальдом более не придётся».
Всё так. Но и благодетелю-дядюшке не хотелось мне поверять сокровенное. А ну как посмеётся? Не зло, не обидно – но от того только больнее выйдет.
…Колокол вдали всё заливался. Интересно, много ли народу пришло на ночную рождественскую службу? Сейчас, когда тьма кишит упырями? Уж не в одиночку ли служит здешний батюшка отец Михаил? Не считая, конечно, псаломщика, пономаря и певчих. Должно быть, грустно ему и обидно. А может, и нет. Может, радость о народившемся в мир Младенце Христе перевесила в его сердце горечь. Коли так – счастливый он. Счастливый, потому что никакой Александр Кузьмич не открывал ему глаза на скучную правду жизни.