— Тебе верно страшно, милое дитя? — полюбопытствовал мужчина, проводя большими пальцами вдоль сведенных на переносице шелковых бровей, и столь нежным и проникновенным было прикосновение его кожи, что она прикрыла глаза, оборачивая вокруг себя истому удовольствия, вдыхая свежий, едва различимый аромат его кожи. — Ночи никогда не нужно бояться, в ней воплощаются твои страхи, что увлекут не познавшие любви и доброты сердца глубоко во тьму, из которой уже нельзя будет выбраться. И навеки ты будешь заточена в кошмарах, созданных обманчивыми иллюзиями, — тыльной стороной пальцев провел он по ее скуле, и сон дурманным войлоком испытывал сознание. — Ночь нужно любить, как и день. В ней рождаются самые заветные мечты и самые чудотворные желания преображаются в явь, и то, чего боялась ты, обернется иным.
И со словами его, словно снизошедшими символами заветных волшебных манускриптов, несколько алых капель из сочившихся шаровидных, ярко-красных ягод брусники упали на расстеленный пласт замерзшей земли, настолько желанных и аппетитных, что у девочки пересохло во рту от всепоглощающей жажды. И из окрашенного в нежно-розоватых переливах снега возникла рубиновая чаша, инкрустированная мелкой россыпью бриллиантов, формируя звездные расположения на ночном небе. И по краям чудотворно очерченной пиалы плелись растения и лозы прекраснейших цветов, мельчайшей филигранью. От чаши веяло теплом и сладостью, и когда ладонь мужчины подняла со снега разгоряченный фиал, по окружности пришли в движения и звездные карты и лепестки, срывающиеся с миниатюрной росписи, опадали на снежные ковры. И протягивая девочке питье, он говорил, и голос его разносился трепещущим эхом по широкому плоскогорью, по равнинным окраинам вдалеке и средь одиноких облачных лоскутов в чистом небе:
— Сколь ни была бы глубока ночь, не отворачивайся от ее объятий, даже если покажутся они тебе холоднее пережитого ужаса этой ночью, и пусть бесстрашие твое будет закалять сила воли, — он взял свободной рукой ее обледеневшие пальцы, склоняя красивое лицо к покрасневшей коже, и теплота его дыхания окутала все тело. Порванные унты сменились черными меховыми сапожками, расшитыми толстыми шелковыми алыми нитями с изображениями волчьей охоты, и золотые подвязки шнуровкой стягивались у колен. Темный сатин брюк с растительными узорами и жаккардовым переплетением облегал ноги, затягиваясь поясом из чистого золота, а изорванная парча обратилась в тяжелую шубу из черного меха с изумрудными вставками, идущими по оборкам и широким рукавам. Грязные волосы омылись и были уложены в замысловатые бриллиантовые украшения, сцепляя мелкие пряди между собой в роскошные косы. С лица сошли мелкие рассеченные царапины, оставленные жестокими ветвями деревьев, что не пропускали ее вглубь пестрого действа лесной обители. Когда же он отпустил ладошку, в последнее мгновение задержав ее в своих пальцах, сжав кончики пальцев небольшим усилием, на руках до самых локтей уже красовались иссиня-черные рукавицы с аметистовыми камнями в форме кружевных ромбов. Несколько золотистых, почти серебряных прядей волос выбивались из-под капюшона, и мужчина осторожно заправил их девочке за ухо. И поднося к ее лицу чашу с питьем, он тихо прошептал, и огонь мерцал в его завораживающих кардамоном глазах: