О ФАДЕЕВЕ
Из записной книжки
1
Год 1949. У Литературного института очень тесное общежитие — подвал в здании института и несколько комнат в доме во дворе. И все. Студентам с жильем было трудно, и они написали письмо в правление Союза писателей СССР.
И вот сидим мы — первокурсники — в общежитейском подвале. Раскрывается дверь, и — глазам не верю! — входит Фадеев. В костюме стального цвета, красивый такой. Седые гладко причесанные волосы, радостные глаза, а за щеками — будто по конфете.
Мы встали.
— Ну, здравствуйте, хлопцы! Давайте знакомиться. Фадеев, — и протянул нам руку.
Каждый из нас пожал ее и представился.
— Никольский Борис. Из Ленинграда.
— Как там Ленинград?
— Ничего, Александр Александрович, — смущенно картавя, ответил Борис.
— Русское ничего — это уже хорошо, — засмеялся Фадеев.
— Ежи Волковыцкий. Из Польши.
— О, как там Варшава? Тоже ничего?
— Ничего вполне, — сказал Ежи.
Фадеев расхохотался — так заразительно.
— А вы откуда? — подошел он ко мне.
— С Дона, — и я назвал свою фамилию.
— Значит, земляк Шолохова? — голос его как-то переменился. — Шолохова, — еще раз сказал он и будто вспомнил что-то, что вернуло его к какому-то близкому ему раздумью. — Ну-ну! — Он крепко пожал мне руку, потом обратился сразу ко всем: — Так как же вы тут живете, рассказывайте.
Рассказывать нам особенно было нечего. Мы только что пришли на первый курс, а условия нашего житья были налицо: мы находились в сыром полуподвале.
— В Переделкино поедете жить? — спросил Фадеев. — В писательских дачах… Далековато, правда, но мы дадим вам автобус.
— Поедем, Александр Александрович!
И вскоре мы, студенты, переехали в городок писателей. На занятия в институт и с занятий нас возили на автобусе.
У меня в записной книжке появилась первая запись:
«Сегодня видел А. А. Фадеева. Разговаривал с ним, пожал ему руку. Руку, написавшую «Разгром».
2
Второй раз видел Фадеева в 1950 году на встрече его с нами в Литературном институте.
Конференц-зал не вместил желающих послушать Фадеева. Студенты нашего института и других вузов толпились у входа в зал, на лестнице, сидели на подоконниках.
Что больше всего запомнилось? Красив! Малиновое лицо, открытый лоб. Оживлен и даже, я бы сказал, радостен. Словно оттого, что видит уважительное отношение к нему нескольких сотен молодых людей, именующих себя писателями.
Говорит волнуясь и нагромождает друг на друга эти «так сказать», «следовательно», «таким образом»… Меня это поражает, но тут же я оправдываю его, вспомнив гоголевское — если бы хорошо говорил, то плохо бы писал…