— Брысь отсюда, стервецы! — каждый раз гаркал радостно Том, завидев на опушке первых зайцев при свете луны, и утки, разбуженные его криком, всполошась, перекрикивались на пруду, и от этих звуков отлегало от сердца. Нэнси заставляла Тома опоясаться веревкой и привязаться другим ее концом к печной трубе, чтобы не свалиться вниз. На что Том заявлял, что ему ничего не страшно и жить он собирается вечно.
До и после каждой тренировки Гленда взвешивалась. Я должен был напоминать себе, что не хочу слишком близких отношений с ней, раз она уезжает. Хочу оставаться ее приятелем, и только. Она бежала молча, я молча ехал следом. Медведей мы ни разу не видели. Но хоть и не видели ни разу за все лето, она все равно боялась, и я поэтому всегда брал с собой пистолет. Кожа у нас, бледная после долгой и сумрачной зимы, начинала покрываться загаром от солнечных ванн на берегу высокогорного озера. Пробежав дистанцию, Гленда после подолгу спала, и я заодно — она засыпала на диване, я укрывал ее одеялом и растягивался рядом на полу; солнце заливало комнату светом, и не было никакого другого мира, кроме нашей долины. Только сердце у меня не унималось.
Август выдался на редкость засушливый. Лесорубы снова взялись валить деревья. Непрерывно дули суховеи, луга и поля обметало хрустким сеном. Люди пугались каждой искры, в особенности — старики, еще помнившие то время, когда по долине, подобно армии супостата, прокатились большие пожары: крупный в 1901 году и гигантский — в 1921, спалив дотла все деревья — лишь единицы уцелели по счастливой случайности — и надолго оставив после себя опустошенную долину куриться горьким дымом; знойный ветер обжигал лицо, и, отдохнув днем у меня, мы ранним вечером шли промочить горло в пивную. Гленда ложилась на один из столов под открытым небом и смотрела, как плывут облака. Ей оставалось, по ее словам, три недели до отъезда в Вашингтон и потом — в Калифорнию. Теперь мы с ней загорели дочерна. Мужчины почти поголовно были в лесу на порубке. Вся долина принадлежала нам одним. В июле Том и Нэнси начали было — думаю, не без умысла — называть нас «голубки», но в августе перестали. Гленда усердствовала на тренировках как никогда, делая заметные успехи, и мне уже стоило труда не отставать от нее в те дни, когда она добегала до самой вершины.
Льда больше не оставалось нигде, снега тоже, даже в самых глухих и затененных местах в лесу, но вода в озерах и прудах, в ручьях и речках, когда мы бултыхались в ней, разгоряченные, едва дыша, была по-прежнему ледяная, и Гленда каждый раз велела мне класть ей руку на грудь, туда, где колотилось и скакало ее сердце, будто готовое вырваться наружу, покамест наконец не утихало, едва ли не замирая вовсе под действием холодных озерных вод.