В один из таких осенних вечеров — они день ото дня становились короче — меня вдруг потянуло домой. Я и сам растерялся — с чего это меня подмывает удрать, ведь с другой стороны, мне очень даже хотелось пойти к ней и заняться любовью. Мы шли по улице, крепко и нежно взявшись под руки, и она горько жаловалась — начальница тиранит всех, грозится: если они не будут выполнять норму, со следующей недели заставит сидеть допоздна… И еще что-то в этом роде, во все это мне полагалось вникать, словно мы с ней сестры-двойняшки. А мне все отчаянней хотелось сбежать домой, и, когда мы подошли к Кэннинг-сэркус, я сказал:
— Знаешь, лапочка, тут я посажу тебя на автобус. Мне надо идти.
Вроде самое невинное желание, но Клодин заподозрила обман.
— Ты куда собрался?
— Домой.
Меня что-то пугало, а ей мерещилось — у меня какая-то гадость на уме.
— Да почему, чего тебе вдруг понадобилось?
У меня хватило глупости ответить по-честному:
— Не знаю, цыпленочек. Просто чувствую: мне надо домой. Я сам не понимал, что это со мной делается, и потому дико на себя злился.
— У тебя свидание, да? Свидание?
Надо бы сказать «да» и поскорей от нее отделаться, но в ту минуту я не мог соврать, уж очень на душе кошки скребли, и я ненавидел себя за это, словно неспособность соврать меня унижала.
— Пойдем со мной, — сказал я, — тогда сама увидишь. А потом пойдем к тебе.
Но она не захотела. Я и прежде звал ее к себе, но она всегда отказывалась под каким-нибудь предлогом, а дело в том, что почти всю жизнь она прожила в пригороде и темные, мощенные булыжником улицы Старого Рэдфорда наводили на нее страх. Так что зря я ее звал.
— Ну, ладно, — сказал я, — пошли к тебе. Мне расхотелось домой.
И правда, страх прошел, и сумасшедшей тревоги, которая накатила на меня несколько минут назад, как не бывало. Но теперь уж, что ни говори, что ни делай, все оказывалось не в жилу, она вообразила, будто я и вправду хотел ее провести и только ее твердость вынудила меня, пойти на попятный. Всю дорогу до Эспли она приставала ко мне, пыталась дознаться, почему это я вдруг решил уйти от нее. Пока мы шли, ее недоверие выветрилось, но вечер все равно был отравлен. Даже поцелуи утратили вкус, хотя, поцеловавшись напоследок у ее черного хода, мы и сказали, что ужасно любим друг друга. В доказательство своей любви она предлагала проводить меня до автобуса, но, дело ясное, это она просто хотела убедиться, что я еду домой, а не на свиданье с какой-нибудь девчонкой — в такую-то поздноту.
Когда я пришел домой, мать в пальто сидела за столом. А лицо печальное-печальное, прямо безутешное, я ее такой никогда прежде не видал.