— Запечатало… в шестом хлопец остался. Кротов. Я успел, а он…
— Какой Кротов?
— Новый хлопец. С девятой бис перешел. Рыжий… — с трудом шевеля языком, проговорил Коваленко.
— Не дрожи, адмирал, — нам повезло: мы в компании!.. — демонстративно присаживаясь на поваленную стойку, сказал Коля. — Жаль, папирос нет… На миру и смерть красна…
— Перестань бравировать! — неожиданно для себя крикнул Павловский. — Ты соображаешь, что случилось?
Коля, кажется, не понял, что означает слово «бравировать», но поспешно вскочил.
— Ну, так давайте рыдать! — поддержал дружка Женька Кашин, лопоухий, курносый, беззаботный, как всегда. — Давайте плакать…
— Нет, давайте думать! Положение серьезное, — прервал его Павловский.
Где-то совсем близко грохнуло, вероятно в шестом. Потом один за другим раздались еще три удара, словно стреляли из миномета.
Все застыли, вслушиваясь. Даже под слоем угольной пыли было видно, как побледнели лица. Женька стоял с открытым ртом, тяжело дыша, будто после бега.
Превозмогая оцепенение, Павловский сказал:
— Немедля разбирайте лес! Строим перемычку. Успеем — будем живы…
Люди, словно пробуждаясь от тяжелого сна, зашевелились. И все разом — очень трудно отойти друг от друга в такой момент — отправились к центру своей трехсотметровой тюрьмы. Туда, где застыл электровоз с вагонетками.
В голове у Коли почему-то вертелся стишок, кажется, из «Теркина»:
«Жить без пищи можно сутки, можно больше, но порой…»
«Интересно знать, сколько это „больше“? Можно ли выдержать без пищи трое суток, а то ведь за сутки не откопают…»
Обидно и глупо умереть с голодухи.
— Яша, не знаешь, сколько выдерживает человек не евши?
— Не знаю. Но вообще не дрейфь, Николай. Вам обед передадут… По «ладоге» или еще как…
— Я разве о себе? — обиделся Коля. — Я о Кротове…
Если бы для какой-нибудь цели понадобилось отобрать шестерых самых не схожих между собой людей, разнящихся возрастом, опытом, характером, внешностью, — на шахте невозможно было бы найти более разных, чем эти. Старшему из них — крепильщику Речкину — пошел шестой десяток. Он был отцом большого семейства и считался самым тихим человеком в своем горластом и задиристом коллективе. А Коле Барышникову только на прошлой неделе исполнилось двадцать. И этот лихой компанейский парень с важностью говорил: «Прощай, молодость! Я уже третий десяток годов разменял». Яков Ларионов был орел, первый комбайнер-проходчик в тресте. А Леша Коваленко считался шахтером временным и самым никудышным- таким, что товарищи даже имя его узнать не пожелали и звали просто по кличке «адмирал». Ты, мол, моряк, красивый сам собою: по морям, по волнам, нынче здесь, а завтра там.