Я сделала первую запись в дневнике 3 июня 2009 года, когда мне делали вторую капельницу с иммуноглобулином. Папа, как обычно, сидел со мной каждое утро; он помогал мне писать, и именно он предложил восстановить потерянное время, составив хронологию событий по памяти. Моя хронология начиналась с «онемения и сонливости» и заканчивалась «третьим припадком в больнице». После того как я купила капучино в лобби больницы 23 марта, я уже ничего не помнила. Расписав все события, я вернулась назад и добавила «ночь у папы дома» между «вторым припадком» и «третьим» – вспомнила об этом лишь потом. Эта строчка написана очень неразборчивым почерком, и неспроста: я все еще стыдилась своего поведения в ту ужасную ночь (хоть и не помнила ее), и это было заметно даже по почерку.
Кстати, почерк был по-прежнему не похож на мой, но по сравнению с заметками, сделанными в первое пребывание в больнице (как будто писал ребенок), прогресс был очевиден. Теперь я изъяснялась полными предложениями и даже использовала точку с запятой. Однако самым важным в моей хронологии оказалось то, что в ней отсутствовало. Я абсолютно не помнила свое пребывание в больнице.
Отец встревоженно прочел мои записи. Это было первое подтверждение моей обширной амнезии. Но он скрыл удивление и помог вписать несколько собственных воспоминаний; хроника событий обрела более четкие очертания. Но до сих пор в ней много пустых мест – того, что не помним ни я, ни папа. Пробелы хоть и небольшие, но могут рассказать о многом: ведь потеря памяти возникает не только при повреждениях мозга, но и после психологической травмы. А тот период был чреват эмоциональными потрясениями для всех моих близких.
Папа помогал мне составить хронологию, заботясь исключительно обо мне. Самому ему было ненавистно вспоминать то время. Теперь у него был новый девиз: «Чтобы двигаться вперед, нельзя оглядываться назад». Но Жизель потом призналась мне с глазу на глаз, что ему было очень тяжело. Случившееся буквально уничтожило его. Когда родственники звонили узнать о моем состоянии, он просил ее отвечать, что его нет дома. Ему казалось, что, услышав знакомые голоса, он потеряет самообладание, которое с таким трудом сохранял. Брат вспоминает, как говорил с папой, когда еще был в Питтсбурге – в период обострения моей тогда еще загадочной болезни. В какой-то момент все звуки на том конце провода прекратились; он слышал лишь глубокие прерывистые вздохи – отец пытался сдержать рыдания.
А еще был папин дневник, который он решил отдать мне, вместо того чтобы лично рассказывать о произошедшем. Читая его, я смогла заново пережить свое пребывание в больнице, глядя на него папиными глазами. Я читала и перечитывала каждую строчку. Он писал о смешном и серьезном, а некоторые записи были столь душещипательными, что мне хотелось броситься к нему в Бруклин и покрепче обнять его. Но я сдерживалась. «Чтобы двигаться вперед, нельзя оглядываться назад». Хотя сама я была пока не готова это сделать, я не собиралась утягивать назад и его. Мой сильный защитник, мой ирландец, в глубине души оказался добряком, и его любовь ко мне, которую я в самые тяжкие времена ставила под сомнение, была неизмеримой. «Я знал лишь одно – она жива, и ее дух не пострадал. Нам предстояло вернуться в больницу для процедур, ходить по врачам, принимать лекарства, но сейчас моя девочка ехала домой», – этими словами заканчивался дневник.