– У латиноамериканских наркобаронов сейчас мода на собственные подводные лодки «ручной сборки», – начал Уолш. – Это даже не подводные лодки, а скорее подводные аппараты, которые выглядят как суда.
Я записывала: «колумбийцы», «ручная сборка», «курс около десяти…», «нарколодки, остановить нарколодки!». Смысл его объяснений ускользал от меня, так что я просто записывала отдельные слова, чтобы со стороны казалось, будто я внимательно слушаю.
– Очень хитрый метод.
Услышав это, я безудержно расхохоталась, хотя мне было не совсем понятно – да и до сих пор непонятно, – что такого смешного я нашла в этой фразе. Агентша бросила на меня озадаченный взгляд и провозгласила:
– Простите, должна вас прервать. Джону пора ехать.
– Я вас провожу, – с наигранным энтузиазмом сказала я и проводила их до лифта.
Но по дороге мне едва удавалось держать равновесие: я врезалась в стены коридора, потянулась к двери, чтобы открыть ее перед ними, но промахнулась мимо ручки почти на полметра.
– Спасибо, спасибо. Я ваша большая поклонница, самая большая из всех, большая-пребольшая, – бормотала я, пока мы ждали лифта.
Уолш тепло улыбался – видимо, ему было не привыкать к подобным эксцентричным восторженным признаниям, хотя обычно я проводила интервью совсем не так… совсем не так.
– Было очень приятно, – ответил он.
Я до сих пор не знаю – и, наверное, не узнаю никогда, – что он на самом деле подумал об этой странной репортерше из «Пост» (то есть обо мне). Главным образом потому, что репортаж так и не вышел.
Этому интервью суждено было стать последним, что я провела до болезни; следующее было уже через 7 месяцев.
Не помню, как я добралась домой после интервью и как провела часы, вымучивая очередной провальный репортаж, но после еще одной бессонной ночи (я не спала нормально уже неделю) я направилась в офис. Стояло чудесное раннее мартовское утро, солнце встало, на улице было холодно и свежо – чуть ниже нуля.
Вот уже полгода по пути на работу и обратно я проходила Таймс-сквер, но сегодня, увидев ряды рекламных табло в самом центре площади, вдруг почувствовала, как яркие краски режут глаза. Я пыталась отвернуться, отгородиться от обрушившейся на меня цветовой волны, но ничего не вышло. Из ярко-синего треугольника – эмблемы жвачки – во все стороны растекались кислотные голубые завитки, и у меня аж волосы на голове зашевелились. Цвет вибрировал в кончиках пальцев ног. Ощущение было невероятным, вызывало и испуг, и восторг. Но последний длился всего секунду – слева я заметила движущуюся надпись «Добро пожаловать на Таймс-сквер», и меня чуть не стошнило прямо посреди площади. Шарики M&M’s на электронном табло слева выписывали пируэты, отзываясь невыносимой болью в висках. Ощущая беспомощность перед таким натиском, я сняла варежки, закрыла глаза руками и, спотыкаясь, побрела вверх по Сорок восьмой улице, шатаясь, словно только что прокатилась по смертельному участку американских горок. Так я дошла до офиса, где освещение по-прежнему казалось ярким, но уже не таким агрессивным.