У старика Мённикхузена такая мысль, правда, возникала разок-другой, но он отгонял ее от себя. Среди знакомых юнкеров он не находил ни единого человека, на которого могло бы пасть подозрение. Агнес ко всем относилась одинаково. Или она настолько сбилась с пути, что какой-нибудь мужчина из низшего сословия… но нет, эту ужасную мысль старый рыцарь никак не мог рассматривать всерьез; барон даже не мог решиться додумать ее до конца… Хотя Мённикхузен и считал себя человеком справедливым, он все же ненавидел свою бедную сестру, двенадцать лет тому назад «попавшую в сети подлого человека», и находил, что она на веки вечные опозорила свой род; он никогда не произносил ее имени и скрежетал зубами, когда нечаянно вспоминал об этом «ужасном событии»… Нет, Агнес, плоть от плоти его, кровь от крови, слишком горда, слишком дорожит своей честью, своим положением в обществе, как и положено доброй дочери, любящей отца, она не может пасть так низко. Тем более имея в памяти своей пример ветреной и своенравной тетки… Но какой же злой дух вселился в это доселе кроткое дитя? Откуда у нее такие странные настроения, такое непреодолимое упрямство? Это было совершенно непонятно. Многие часы досуга проводил старый барон, перебирая мысли о дочери, о ее все более крепнущем нежелании сочетаться браком с Рисбитером.
Мённикхузен понимал только, что суровость и насилие в отношениях с дочерью бесполезны, одно лишь время могло как-нибудь исправить дело. Бывало не мог барон какое-либо решение принять и не принимал его, положась на вечную мудрость времени. И приходил срок, что-то в мире менялось, иные складывались обстоятельства, и будто само собой вызревало у барона единственно верное решение. Каспар Мённикхузен и теперь твердо на решение времени надеялся…
Агнес с неделю пролежала в постели, причем ни один врач не мог определить, чем же она больна. А врачей барон призывал сначала самых лучших, а потом и остальных. Кажется, не было в Таллине такого врача, у какого старик Мённикхузен не спросил бы совета. Не молчали, советовали, брали деньги и уходили. Даже консилиум однажды собирался. Долго спорили врачи на ученой латыни. Посматривали на Агнес, оглядывались на встревоженного барона, тыкали пальцами в небеса, призывая Господа в свидетели своей правоты; много хвороб они перебрали и наконец сошлись на одной — упадок сил вследствие треволнений последних дней. Прописали покой, парное молоко, простой крестьянский хлеб и на ночь — омелу…
Когда девушка встала после болезни, все заметили, что в ней произошла глубокая перемена. Агнес не была уже ни такой живой и шаловливой, как в Куйметса, ни такой безжизненной и вялой, как в последнее время в Таллине; она была спокойна, серьезна и часто впадала в задумчивость; это приписывали чудесному действию омелы. Домашним хозяйством она занималась теперь с еще большим усердием, с гостями была приветлива и предупредительна, но сама не любила ходить в гости. После выздоровления она расцвела полной, зрелой девичьей красотой; не иначе, помогли молоко и простой хлеб.