Любил Петя свой камбуз. Не мог бы ходить — приполз бы на камбуз! Не только потому, что сытно и вкусно поесть — главное и оно же единственное удовольствие у походников, но и потому, что нужно было смыть с себя позорное пятно. Петя простить себе не мог, что хотел улететь с Востока самолетом. Почему хотел, знал лишь один Попов. Это он уговорил: если ты, Петя, полетишь, то и все полетят, куда им, мол, в походе без повара. Так что сделаешь доброе дело — и ребят спасешь, и сам в живых останешься. Батя тогда лишь мельком взглянул и велел Алексею принять камбуз. Лучше бы в морду ударил! Конечно, никакому доктору Петя камбуз сдавать не собирался, но первые дни ходил как оплеванный. Выбрал момент, повинился: «Прости за глупость, батя». Тот похлопал по плечу, улыбнулся. И ребята вроде простили: вначале будто по принуждению разговаривали, а потом снова начали подшучивать, «матерью кормящей» называть.
Петя тщательно вымыл руки, разделал курицу и стал проворачивать филе через мясорубку. Тепло на камбузе во время движения, вздремнуть бы часок, да уж очень трясет. Это еще на ровном куполе, а в зоне застругов такое делается, что привязывайся, не привязывайся — все равно швыряет, как горох в погремушке. Приятель-матрос рассказывал, что у них на корабле подвесные койки, раскачиваются в шторм, как люльки. Но в балке такую подвесить некуда. Плита, стеллаж для посуды, столик, умывальник, два ящика — вот и весь камбуз, развернуться негде, в два шага перейдешь. Чистое наказание, когда все собираются, не хотят в две очереди — хоть полусидя, стоя, а вместе. Только в завтрак, перед дорогой, прибегают кто когда сможет. Пока машина греется, заскочил на минутку, поел каши, колбасы, сыру, напился кофе — и бегом.
Петя уложил фарш в кастрюльку и закрепил ее в гнезде на плите. Пусть стоит, приготовить бате завтрак теперь можно минут за двадцать, как только доктор даст знать, что батя — снова едок. Алексей говорит: не было бы осложнений на легкие и почки, остальное не то что ерунда, а жизни не грозит, успели вытащить батю с того света; уложить бы его сразу в теплую ванну — почти что гарантия, что через неделю за рычагами бы сидел, но где ее возьмешь, ванну? Беда всегда приходит в неподходящее время и в неподходящем месте… Валере тоже не мешало бы в постели отлежаться, кашель унять.
Перед Гавриловым Петя благоговел, а любил больше всех Валеру Никитина. То есть всех остальных он тоже любил, но не так. Игнат, скажем, иногда мог нагрубить, Маслову трудно было угодить, а Давиду, наоборот, что ни подашь — все съест без разбора, в облизку; Сомов — молчун, а Тошка уж очень балагур; перед Алексеем как-то робеешь, доктор все-таки, а Ленька хоть и старается, скромничает, а знаменитость свою спрятать в себе не может. Все они хорошие ребята, как братья, и все же такого, как Валера, второго нет. «Походник без страха и упрека», — с уважением сказал о нем Алексей. Не образованию доктора, не уму его завидовал Петя, а тому, что ни с кем Валера так не разговаривает, как с Алексеем. Любят Валеру все, чистый и справедливый он человек, хотя большим начальником никогда не станет, потому что начальник, как сказал батя, должен, уметь обижать, а разве Валера кого-нибудь обидит? Петя понимал, что слово «обижать» у бати нельзя понимать слишком буквально, но про себя порадовался за Валеру. И не надо всем быть начальниками.