Ещё два месяца он безуспешно представлял приговор Норфолку ей на подпись, но того, что не удалось Сесилу, сумел добиться Лестер. Когда Елизавета бывала больна или раздражена, он был единственным, кто мог её успокоить, единственным, кому она позволяла увидеть себя усталой и ненакрашенной. Он обнял её, и, положив голову ему на плечо, Елизавета рассказала о прошлом и о том, в каком ужасе ей приходится жить с того дня, как она отказалась подписать приговор.
Лестеру она могла рассказать о лорд-адмирале; слушая её, успокаивая и гладя её руки, Лестер увидел ту Елизавету, которую не удавалось увидеть никому, кроме тех, кто прислуживал ей в детстве: эмоционального человека, нервы которого натянуты, как тонкие струны, человека, которого преследуют призраки прошлого, и эти призраки воздействуют на его рациональное поведение.
— Я ненавижу его и желаю ему смерти, — сказала она. — Я уже говорила Сесилу и готова повторить ещё раз: найдите другой способ — всё, что угодно. Но почему этот способ казни так на меня действует, Роберт? Почему мысль о плахе так парализует мою волю и от неё я чувствую себя так плохо, что не могу ни есть, ни спать?
— Потому что эта мысль пробуждает в тебе воспоминания, — мягко предположил он. — Но это всего лишь воспоминания. Адмирала убила не ты, но ты должна убить Норфолка. Ты должна взять это перо, сказать себе, что сейчас подпишешь — и всё будет позади прежде, чем ты это заметишь.
Она села, и он вытер её лицо своим платком. Без негнущегося платья и драгоценностей, с волосами, распущенными по плечам, Елизавета казалась на удивление молодой, гораздо моложе своих тридцати семи лет. На её бледном лице не было морщин, благодаря тонким чертам лица и гордому носу она сохранила моложавый вид лучше большинства тех, кого принято считать красавицами. Как покойно и трогательно было видеть её сидящей на огромной кровати и обнимать, не чувствуя страсти, будто они оба — старики, которые прожили вместе много лет. Летиция была права, сказав, что он любит Елизавету. Он поздно стал нежным и верным; стать таким его заставила она. Он поднёс её руку к губам и поцеловал.
— Сейчас я пошлю за этой бумагой, а ты её подпишешь прямо при мне. А потом ты встанешь с постели и оденешься: погода просто чудесная, а твои кони застоялись и мечтают о прогулке.
Во второй половине того же дня Сесил получил смертный приговор за подписью королевы и узнал, что она поехала кататься верхом с графом Лестером. Второго июня герцог Норфолкский был обезглавлен на эшафоте, воздвигнутом специально для этого на Тауэрском холме. Несмотря на мучительные месяцы, проведённые между жизнью и смертью, он умер мужественно и с достоинством; он написал королеве письмо, в котором прямодушно заявлял, что, видимо, ей было нелегко казнить его, приносил извинения за свою измену и утверждал, что не намеревался причинить вреда ей лично. Весть о смерти герцога застала Марию Стюарт в Татбери; в наказание за участие в заговоре её вернули в этот замок и поместили в покоях, где крыша текла, стены были покрыты сырыми потёками, а яркие лучи летнего солнца еле пробивались через узкие окошки, забранные решётками. Ещё во время своего прошлого пребывания здесь она заболела ревматизмом и теперь так страдала от холода, что целые дни проводила в постели; когда лорд Шрусбери известил её о казни Норфолка, она упала в обморок и с ней случилась истерика; она рыдала и отказывалась от еды и утешении. Лорд Шрусбери смутился, когда она заявила, что кузина Елизавета спасла её от эшафота лишь потому, что вознамерилась уморить условиями заточения. Шрусбери не мог представить на это убедительных возражений, поскольку сам думал так же. Он не был жесток, а обаяние и привлекательность узницы, которую он охранял, вызывали у него некоторое сочувствие.