Чернота в его черепе словно распахнулась, невидящему взгляду предстал незримый пейзаж. Ощущение, что он находится на кровати в хосписе, одурманенный и ослепший, исчезло; теперь он был затерян на равнине тьмы.
Да и всё равно, что он мог бы сказать Копии? Жалкую правду? «Я умираю в страхе. Я убил Анну без всяких причин, только из эгоизма и трусости, и теперь, вопреки всему, боюсь, что может существовать загробная жизнь. Бог. Страшный суд. Я настолько деградировал, что гадаю, не окажутся ли истиной все мои детские предрассудки, но всё же не настолько, чтобы принять возможность покаяния».
Или какую-нибудь утешительную ложь? «Я умираю с миром, я обрёл прощение, отправил на покой всех своих призраков. И теперь ты волен вести собственную жизнь. Грехи отца да не будут возложены на сына».
Сработало бы это, помогло ли? Какая-то формула, пустопорожняя, как вудуистские заклинания исповеди, гладкая, как предсмертные слова некой терзаемой души, обретающей голливудское искупление?
Он ощутил, как движется сквозь тьму. Никаких тоннелей, ведущих к свету: вообще ни огонька. Не предсмертные галлюцинации, а видения, навеянные седативными средствами. Смерть предстоит спустя часы или даже дни: к тому времени он наверняка опять превратится в коматозника. Хоть какая-то крошечная милость.
Он ждал. Никаких откровений, озарений и ослепительных молний внезапной веры. Только чернота, неуверенность и страх.
* * *
Томас долгое время сидел перед терминалом без движения, после того как закончилась запись.
Клон был прав: ритуал оказался бессмысленным, ведущим в тупик. Он был убийцей и навсегда им останется; ничто не в силах заставить его увидеть в себе невинное цифровое дитя покойного Томаса Римана, несправедливо отягощённое грузом вины настоящего убийцы. Если только он полностью не изменит самого себя: отредактирует воспоминания, перепишет личность. Вылепит из своего сознания нечто новое.
Иными словами, умрёт.
Вот такой перед ним выбор. Придётся жить с тем, что он собой представляет, во всей полноте, или создать другую личность, которая унаследует от него лишь часть.
Томас невесело рассмеялся и покачал головой.
– Не пройти мне сквозь игольное ушко. Я убил Анну. Убил Анну. Вот кто я.
Потянулся к шраму, определявшему его «я», и погладил, словно талисман.
Он ещё немного посидел, в очередной раз оживив в памяти ту гамбургскую ночь и всплакнув от стыда за то, что совершил.
Потом отпер свой бар с напитками и приступил к превращению себя в уверенного оптимиста. Ритуал оказался бессмысленным, но он хотя бы избавил от иллюзий, что всё могло сложиться иначе.