Волна разбилась о корму, и я едва не упустил рулевое колесо. Я невольно улыбался, наблюдая, как плот справляется с волнами. Да, он построен на славу!
Подумаем о расстоянии, которое я должен проплыть: шесть — семь тысяч миль, и впереди долгие месяцы… четыре, шесть или даже больше… Я должен забыть обо всем этом, окончательно позабыть о сроках и расстоянии.
Я пристально всматривался в волны и думал о том, как они будут вздыматься в шторм и чуть заметно горбиться в штиль; они представлялись мне старыми друзьями, которые столько раз сопутствовали мне в жизни.
Перегнувшись через борт, я зачерпнул пригоршней воду и смочил себе голову, лицо и грудь. Я совершил это как-то инстинктивно, не думая о том, что делаю, но потом осознал, что это было своего рода крещение и посвящение.
Через некоторое время курс сделался более устойчивым, и я взобрался на мачту, чтобы еще с вечера проверить такелаж и удостовериться, что все в порядке. Плот довольно сильно качало; по опыту пробного плавания я знал, что так оно и должно быть. Такелаж был в полной исправности, но мне показалось, что у некоторых блоков отводы недостаточно хороши. Я решил вскоре заняться блоками.
Спустившись с мачты, я настроил передатчик и послал свое первое сообщение, извещая, что все идет хорошо и что я держу курс на вест-норд-вест. Я знал, что Тедди ждет в отеле телефонного звонка с Перуанской военно-морской радиостанции, которая должна ей передать мое сообщение. Возможно, «Сан-Мартин» уже вернулся в Кальяо и ей вручили мою последнюю записку. Сначала она предполагала одну — две недели пробыть в Перу и осмотреть развалины древних сооружений инков, но потом передумала и решила возвратиться в Нью-Йорк, как только ей станет известно, что я уверенно продвигаюсь вперед. «Пока ты не вернешься, для меня не существует никаких удовольствий», — заявила она.
Когда стало смеркаться, я накрыл дождевиком клетку, где сидел попугай Икки, и поставил ее в каюту. Тедди уверяла меня, что ночная сырость и соленые брызги могут повредить птице. Когда я отплывал из Кальяо, клетка была подвешена к ванте и мерно раскачивалась, но потом я нашел для нее постоянное место — поставил ее на выкрашенный желтой краской ящик, где помещался небольшой генератор; ящик был привязан веревкой к передней стенке каюты. Весь день Икки был в хорошем настроении, но, когда я накрыл клетку дождевиком и отнес ее в каюту, он стал сердито, пронзительно кричать.
Микки была привязана к небольшой ручной лебедке, установленной у подножия мачты; она ни на дюйм не сдвинулась с того места, где в страхе спряталась, когда ее посадили на плот. Я не знал, страдала ли кошка от морской болезни, но у нее был жалкий, совсем убитый вид, и она отказывалась от еды. Вероятно, раньше ее никогда не привязывали.