Праздник еще кое-как продолжался, но то был уже чужой праздник — своих же нигде не было, и тогда Константин Андреевич неторопливо пошел к дому, основательно надеясь, что все его давно ждут за столом.
Так-то веселье в парке притомилось, лишь слабые всхлипы его доносились, на дороге лежала маска, Константин Андреевич поднял ее, то была маска лисицы, в придорожной траве валялись пустые бутылки, лежали обрывки газет, остатки пищи — мусор веселья.
Небо вдали опалилось желтым фейерверком, и под полыхание неба почувствовал Константин Андреевич, что праздник сегодняшний уж заканчивается вовсе, что завтра если и соберутся люди, то это уж будет так, докатывать свадьбу. Более того, показалось ему, что и жизнь его собственная основательно подустала, и с таким вот предчувствием Константин Андреевич никак согласиться не мог.
Идя по главной улице, он успокаивал, даже уговаривал себя тем, что впереди у него долгое время, интересная жизнь и в ней есть то, что обычно называют главным смыслом, — жизнь дала ему понимание станков, умных машин, сноровку, умение управлять ими и сделала его вот именно мастером. Да что такое — жизнь проходит — слова пустые, конечно, проходит, как иначе, но ведь никто его в этой жизни не унижал, как и он сам не унижал никого, ему бывало печально, но стыдно ему не было никогда.
Вот так уговаривая себя, Константин Андреевич дошел до своего двора. По пути встречались ему праздничные люди, на мостовой перед гастрономом молодежь залихватски танцевала под транзистор, — удался праздник, все получилось отлично, думал Константин Андреевич, но чувствовал, что сам-то он из общего оживления уже выпал.
Во дворе все было тихо.
— Костя! — позвал его кто-то сверху.
Константин Андреевич не мог понять, откуда зов.
— Костя! — окликнули его еще раз.
И тогда в распахнутом окне второго этажа он заметил Павла Ивановича.
— Что, Павел Иванович? — тихо спросил Константин Андреевич.
— Спешишь ли ты, Костя?
— Да не так чтобы очень. А вы почему не у нас?
— Не в этом дело. Постой, Костя. Спросить кое-что надо, — и Павел Иванович спустился вниз.
Все казалось зыбким, неустойчивым — и утренний свет, и дома, и лицо Павла Ивановича.
— Как бы это сказать, Костя… погоди… вот сейчас, это самое. Тебе вот как сейчас?
— Ничего, Павел Иванович. Словом, можно жить.
— То-то и есть, что можно. Так и смотрю. Сегодня — да. Что, да как, да для чего, верно ведь, Костя, а?
— Верно.
— И утро, вот видишь, какое. Времени не было замечать. А хорошее. Везде ли такие утра, как считаешь?
— Мало где бывал. Наверно, везде по-своему.