— Он — что, он — человек, Костя.
— Ты шумишь, Дударев. А сколько ты классов кончил? Ну, уж так и шесть. Это если вместе с братом да коридоры считать. А зарабатываешь двести, так? Да еще нос воротишь. А Люба твоя техникум закончила, на «Октябрьской» за станками смотрит, а получает?
— Ну, сотню.
— Закончит вечерний институт, сто двадцать будет, так? А ты говоришь то да се, да непорядок. Вот что я сделал бы, будь на вашем участке: написал бы коллективное письмо и свез его в областной профсоюз. Тоже законы знают. Уж если положено, то отдай.
— Срезал!
— Отрубил!
— Приедет человек или комиссия. И все! Наши двигатели ждут к этой уборочной, а не к следующей. Картошку или хлеб есть сейчас надо, а не через год.
И что же — крыть-то нечем, так что и пошли к себе, к делу поближе.
Константину Андреевичу нужно было уйти в два, оставалось полчаса, он поприглядывал за девочками-ученицами на токарно-револьверных станках, работали они правильно, хоть и несноровисто, но сноровка — дело наживное, и Константин Андреевич в их дело вмешиваться не стал.
Перед уходом он подошел к Паше Ходунову, бывшему своему ученику, длиннорукому, тощему, сутулому. Паша — лучший токарь цеха. Был Паша небрит, глаза ввалились — не высыпается, дочери полгода. Паша делал втулки. Месяц назад он настроился сдавать на пятый разряд, так оказалось, что токарных операций для пятого разряда в цехе почти нет.
— Вот, Константин Андреевич, — сказал Паша, — втулки — дело нехитрое. Что-нибудь бы потоньше. Так бы это прикинуть, пофантазировать. Станок же — лучший в стране, на нем любую резьбу заделать можно.
Константин Андреевич понимал, конечно, что фантазия — дело хорошее, даже главное для человека, который свою работу уважает, однако в город за фантазией ездить далековато, на зареченском-то заводе для токаря дело тоже нехитрое, заработки же здесь повыше — до двухсот двадцати и даже двухсот пятидесяти, — а больше стоящих заводов в Фонареве нет.
— Ничего, Паша, — успокоил он, — вот к сентябрю — октябрю дел поуменьшится, начнем брать индивидуальные заказы, и тогда все стоящее — твое. Это я тебе обещаю, — и Константин Андреевич вспомнил, что ему пора.
Он помылся, переоделся и вышел на улицу.
За пятьдесят четыре года жизнь успела изрядно помять, потоптать и припылить Константина Андреевича. Лицо его основательно изрыто морщинами, чуть рыхловато и дрябловато, многие потери жизни потянули книзу углы его рта, и потому даже среди веселья все казалось, что Константин Андреевич печален, и люди веселящиеся считали, что ему нет среди них места; волосы не только пропылились и стали сивыми от времени, но и были редки, и на темени видна была уже изрядная плешь. Однако тело его было еще крепко, и в нем чувствовалась нерыхлая, еще сухая сила.